— Я должен продать этот двухэтажный катафалк под железной крышей.
И мало того — стали приходить покупатели. Панфиловна, не теряя случая, в надежде получить куш от продажи дачи, подсылала то одного, то другого денежного человека.
Не дремал и Кузька Ключ. Пусть он появляется на этих страницах лицом второстепенным, но в его руках многие нити. Он знает, у кого сколько, с кем можно иметь дело, кого надо опасаться. Прикинув, подсчитав объем «операции», он подобрал надежного во всех отношениях покупателя и ожидал дня, когда ему следует появиться в доме Киреева. Ослепить ценой. Убедить гарантиями. Стать спасителем и взять положенное с продающего и покупающего.
Мелкая хищница. Панфиловна была не страшна Ключу. Она даже была полезной, приводя несостоятельных покупателей. Ожеганова отказывала им сразу же, едва они переступали порог:
— Это еще что? Откуда вы взяли?
Но слух шел. Дошел и до дирекции завода. Там сказали Василию примерно так:
— Завод не может купить недвижимое у частного лица. Но дирекция и завком хотят помочь тебе, Василий Петрович. Отдай дачу завкому, оформи дарственную запись. А ты переедешь в новую большую, благоустроенную квартиру… Ведь именно ее-то тебе и надо теперь.
Предлагалось то, о чем не мог и мечтать Василий. Дачу расширят. Она станет детским садом. Он всегда сможет приезжать сюда, если вздумает полюбоваться творением своих рук, — и точка. В ней не будет жить какой-то частник-жмот, который оскорбительно станет доить посаженные Василием кусты, деревья. Это самый лучший выход. Но…
Ветошкин прав. «Многое не так просто на белом свете». И уж конечно не проста Серафима. Она быстрехонько связалась с юристами, нотариусом и они в один голос заявили, что продажа строения или передача его кому бы то ни было по дарственной записи может быть оформлена только при обязательном согласии жены владельца.
Аг-га-а, Василий Петрович! Попробуй переступи этот закон!
Василий был уведомлен об этом. Не Серафимой Григорьевной и, разумеется, не Ангелиной, а Ветошкнным.
Тогда Василий спросил жену:
— Ты, конечно, я думаю, не будешь противиться передаче дома завкому?
Ангелина ответила слезами. Далее спрашивать ее было не о чем. И Василий Петрович больше не заговаривал на эту тему. Он вообще почти не говорил дома за последние дни. С каждым часом ему становилось понятнее, что нужно делать и как нужно поступить.
С ним здесь было в разладе все, и только одноглазая собачонка Шутка соглашалась на все. Хоть в огонь, хоть в воду со своим таким большим, таким добрым другом! Шутка не знала, что это он сделал ее кривой. Но если б и знала, разве от нее можно было ожидать измены четырехлетней дружбе? Она же ровесница дома, она пришла сюда щенком.
Осуществлять намеченное Василий начал с пруда. Он велел приехать вечером сыну Ивану, затем пригласил соседского парня и, наконец, позвал Прохора Кузьмича. Когда они собрались у пруда, Василий сказал:
— Сейчас мы будем переносить изгородь на старое место. По эту сторону пруда, чтобы восстановить законные границы участка.
Никто не задал ни одного вопроса. Видимо, всем было понятно, что это означает.
Когда изгородь, расчлененная на звенья, была перенесена наполовину, из дома выбежала Серафима Григорьевна:
— Это что же такое, Василий Петрович?
— Это возвращение государству государственных владений, что, понимаете, может производиться без оформления у нотариуса и согласия супруги…
После того как пруд оказался за изгородью, Василий увидел в кустах знакомые горящие мальчишечьи глаза. Увидев их, он сказал:
— Подойдите ко мне… не бойтесь меня.
Он произнес эти слова до того задушевно, что подошли сразу три мальчика.
— Теперь можете ловить рыбу сколько вздумается. Но если вы умные и честные хозяева, снимайте с крючка молодых карпиков и пускайте обратно.
— Хорошо, — сказал один из мальчиков. Это был сын той самой Агафьи из прокатного цеха, о которой говорил Копейкин.
Но сказанного Василию показалось мало. Василий хотел и не находил слов, чтобы объяснить ребятам, почему он в то воскресное утро бросился на них. Пораздумав, он сказал:
— А тогда я был пьян, ребята. Сильно меня напоила одна старая ведьма страшным зельем. А теперь я пить бросил. Навсегда. Будем знакомы.
Василий каждому из мальчишек пожал руку. А старик Копейкин, прислонившись к сосне, смотрел и слушал, — как он мог делать другое, когда так хорошо отозвалась теперь его сказка! Выздоравливал его любимец, которого он считал за сына.
Многое не так просто на белом свете…
— Что же дальше ты будешь делать, хозяин? — спросила Василия Серафима. — Какой высший суд будешь вершить в своем владений?
Василий ответил на это без улыбки, но и без злобы:
— Сегодня вечером будет продолжаться распад колониальной системы. Африку отдам африканцам… Она принадлежала мне до супружеского союза с Ангелиной Николаевной. Не так ли?
Вечером был отгорожен садовый участок, где стоял первый домик, с которого все и началось. Когда это было сделано, Василий сказал Прохору Кузьмичу с тем же юморком, без улыбки:
— Это моя единоличная недвижимая частная, понимаешь, собственность, принадлежащая мне одному но всем законам. Будешь жить в этой моей частной собственности. Будешь мне вносить, понимаешь, для проформы положенные по незыблемым коммунальным ставкам рубли и копейки. А в остальном ты никому и ничем не обязан.
Он произносил все это как шутейший манифест раскрепостителя. Но шутейность вдруг оставила Василия, и он, припав к груди Копейкина, стал просить его дрожащим голосом:
— Прости меня, Прохор Кузьмич, за мою слепоту и за все…
— Да полно тебе, Васятка! — испугался Копейкин. — Какие между нами могут быть счеты? Я ведь в охотку работал у тебя! Ради природы!
Многое не так просто на белом свете…
Не простым было и расставание Василия с домом, с черной смородиной и с карпами. Он все-таки их любил, и любил не только как собственник, но и как садовник, взрастивший их, как труженик, заставивший камень и дерево стать разумным строением.
Это все нужно различать и не валить в одну кучу. Но вали не вали, а расставаться приходилось со всем. И не половинчато, а с полным отрывом от сердца и соскабливанием с него малейших темных пятен — признаков злополучной домовой губки, которая пожирала его здоровое нутро. И он вырубает сейчас ее. Вырубает, может быть, вместе с большой, неслыханно большой любовью к Ангелине.
Многое не так просто на белом свете…
XLV
И вот начался вечер прощания. Вместе с ним начнутся и очень сентиментальные строки. Но вы должны простить человека, пишущего их, страдающего вместе с Василием, а может быть и более того. Не появляются же такие строки просто так! Что-то же порождает их. Может быть, пережитое…
Но не будем вплетать автобиографическое в ткань этого романа, хотя оно всегда живет во всяком произведении.
Когда завечерело, Василий приступил к обходу своего участка. Он коснулся каждой яблони, каждого куста, словно прощаясь с ними за руку. Особенно долго он задержался у ряда яблонь вдоль изгороди, сорт которых назывался «бабушкины». Они плодоносят на тринадцатый год. Их плодов, разумеется, не увидит Василий. Он никогда не придет на этот участок. Ему нечего здесь делать. Уж коли уход, так уход навсегда. Незачем встречаться и шевелить струны, которым положено умолкнуть.
С теми кустами крыжовника, которые были посажены Серафимой Григорьевной, Василий не стал прощаться. Это чужие для него кусты. У него с ними нет никаких отношений. Они воткнуты сюда ею, нахально они загустили ряды саженного им крыжовника. Он даже плюнул на одно ни в чем не повинное растение…
Потом Василий стал прощаться с изгородью, сожалея, что не сумел приставить к некоторым подгнившим столбам пасынков. Хозяйство нужно оставлять в полном порядке. Он до этого покрасил и промазал всю крышу. Проолифил новый пол… Нужно было бы заняться и пасынками, да не успел.