Вернулась она под крылышко мужа мокрой. От нее пахло свежестью, здоровьем и молодостью. Сверкания молнии так чудесно и так сине освещали ее в рубашке, прилипшей к телу.

Можно говорить всякое, можно искать крамолу и в этих строках, но что есть, то есть. Прекрасное женское тело никогда не перестанет заставлять перо и кисть любоваться им. Никогда любовь не перестанет быть величайшим из всех таинств всего живого.

Василию захотелось, чтобы молнии свергали еще и еще… И они сверкали без устали. Им был благодарен не один Василий, но и Лина. Какому человеку, особенно женщине, может не нравиться, когда любуются им? Зачем притворяться? Так можно дойти до утверждения, что на свете существуют только одни производственные показатели!

Гроза миновала, а ливень не утихал. Два из трех всплывших карпов вернулись к жизни. Начал пошевеливаться и третий. Завтра в пруд, находящийся в низинке, натянет воды вровень с его берегами. Но об этом как-то не думал теперь Василий.

Ливень сменился тихим, затяжным дождичком, который, может быть, будет идти до утра, не барабаня по крыше, а усыпляя своим шелестом Василия и притулившуюся к нему Лину. Они уже задремали, как вдруг послышалось:

«Кап-п! Кап-п! Кап-п!»»

Василий открыл глаза:

— Что это?

Лина встрепенулась. Прислушалась и, зевая, сказала:

— Это на чердаке. Протекает крыша…

— Лина, — обратился к ней опять Василий, — ты, понимаешь, сказала так, будто в этом нет ничего особенного… будто крыша протекает не у нас, а где-то, понимаешь, за тридевять земель, — Ну что ты опять, Василий? Ну что тут такого?.. Замажем завтра — и все.

— «Замажем завтра — и все»… Как это легко и просто! А как я завтра узнаю, где, в каком месте, протекает крыша? Ведь все высохнет, и вода, которая натечет, уйдет в засыпку. В накат. Тебе, Ангелина, мало, что ли, было домовой губки в полу? Ты хочешь еще и на чердаке? Где у тебя лежат свечи?

— Ну что ты, Васенька… Ночью на чердак! — Лина не любила темноты.

— Где свечи? — повторил Василий так, что уговаривать его уже было бесполезно.

— Они под полом. Под лестницей. Туда я боюсь лезть. Там мыши.

Василий встал. Сунул ноги в шлепанцы, накинул, чтобы не ободраться на чердаке, халат Лины и отправился в подпол. Найдя свечи, он взял одну из них и полез на чердак, в боковой открылок над спальней, рядом со светелкой, где жил Аркадий.

На столе он заметил оставленные Аркадием газеты и журналы, а у стола его ночные туфли.

Очутившись в открылке чердака, Василий стал искать течь в крыше. Вялое пламя свечи не позволяло ему заметить хотя бы одну каплю. Дождь между тем шел, и течь не могла прекратиться. Зато Василий увидел другое. Более существенное.

В живом свете костра, камина, свечи всегда есть что-то волшебное. Необычное. И Василий увидел себя в каком-то несуществующем зеркале. Этого нельзя понять при отсутствии воображения. Но порой случается так, что человек, ни в чем не отражаясь, видит свое отражение отчетливее и подробнее, чем в любом из зеркал.

Так произошло и на этот раз. Василий увидел себя в женском пестром халате, из-под которого торчали его голые ноги в шлепанцах. Он увидел себя скаредным и маленьким человечком, напуганным дождевыми каплями. Человечком, зависящим от этих капель и страшащимся их.

Это был не он, а кто-то другой, начавший горбиться.

Василий распрямился. Прислушался к дождю. Постоял и снова увидел жалкого горбатого карлика.

«Василий, — спросил он себя, — да ты ли это? Что сталось с тобой, свободный человек? Куда делся твой рост, твоя широта, твой большой замах? Васька, да ты ли это?»

Тут он почувствовал на своем лице паутину. Быстро и гадливо смахнув ее, он увидел сочащиеся через стыки листов крыши оранжевые капли. В них отражалось пламя свечи.

Василий отвернулся. Ему не захотелось запоминать место течи.

«Капай, проклятая… Мне-то что…».

Кто знал, что эти капли, эта течь окажутся в изломе течения жизни Василия… Прошло всего лишь несколько минут, и, кажется, ничего особенного не случилось на открылке чердака, но Василий вернулся к Лине другим человеком. Он возненавидел свой дом.

— Ну как, — спросила ожидавшая возвращения мужа Лица, — ты нашел, где протекает крыша?

— Это теперь, понимаешь, Линок, не имеет значения, — ответил он как-то очень звонко. — Лина, мы должны продать дом. Продать его к чертовой матери, со всеми его пауками, паутиной!

— А сами куда? Где мы будем жить? — спросила, садясь на кровати, испуганная Ангелина.

— Не знаю. Хоть под забором. Отдадим деньги в завком. В дирекцию, в кооператив… Хоть комнату да дадут, а потом увидим. Я продам его. Я расстанусь с ним… с моим кровопийцем и погубителем…

Ангелина тихо заплакала…

Он повернулся к ней спиной. Ее слезы не трогали Василия.

Как хорошо пахло из открытого окна! Как далеко ушли свинцовые тучи! Завтра будет такое ясное утро.

Оказывается, иногда так просто решается казавшееся неразрешимым.

Не будем оспаривать Василия Петровича. Пожелаем ему покойной ночи и радостных снов, а потом посмотрим, кто в этом доме хозяин и кто его раб.

XLII

Сметанину не сиделось дома и вечером. Неуемная тяга к деятельности заставила его побывать на выпасе, проверить, как чувствует себя на озере водоплавающая, зайти к возвращенным белым свиноматкам… И когда все это было сделано, он вспомнил о разговоре с Ветошкиным, который откладывался со дня на день как не первостепенный. А теперь он подоспел в самый раз.

И вот Сметанин появился в благоухающем саду. Серый дог с лаем бросился на незнакомца, а тот вразумительно сказал собаке:

— Будо! — затем крикнул: — Аграфена!

Умная собака, увидев появившуюся Феню, пошла в тень. Вместо с Феней вышел и Павел Павлович.

— Чем имею честь быть полезен?

— Я Сметанин, из «Красных зорь».

Этих слов было достаточно для беспокойства Павла Павловича. Он уже знал об уводе белой свиньи Серафимы Григорьевны, а также слышал, что Сметанин успешно возвращает своих колхозников, поразбредшихся за последние годы.

— Но я не к вам, прошу покорно, а к Аграфене Ивановне, — сказав так, Сметанин перевел взгляд на Феню. — В начале того месяца мы ожидаем с флота Леонида Пастухова, и я хочу, чтоб он тебя встретил без этих холуйских кружевов.

Феня, слегка покраснев, опустила голову. В самом деле, в ее жизни многое изменилось с того дня, когда молодая свинарка, провожая на флот Леонида Пастухова, обещала ему достойно трудиться в родном колхозе. А теперь?..

Пусть были у нее причины для ухода из колхозного свинарника, по все же это не оправдание.

Была и ее вина. Она польстилась на легкую, денежную работенку.

После сказанных Сметаниным резких и прямых слов она окончательно поняла, насколько унизительна эта работа у Ветошкина.

— Позвольте, — вмешался Ветошкин в разговор Сметанина с Феней, — как вас прикажете…

— Вы человек образованный, гражданин Ветошкин, и мне, мужику, не пристало вас учить. А наоборот, я должен учиться у вас. Вы, можно сказать, перебили наш разговор.

— Прошу прощения, товарищ Сметанин.

— Пожалуйста, — ответил Сметанин и продолжил разговор с Феней: — Так ты, Аграфена Ивановна, теперь же, при мне, сделаешь устное заявление своему хозяину о расчете. А через то воскресенье, ровно в двенадцать ноль-ноль, придет за тобой полуторка. Тихо, гражданин Ветошкин! Дайте ей сделать заявление…

— Но ведь он же не пишет мне, — сказала Феня.

— Это ты не пишешь ему…

— Я не пишу? Спросите Павла Павловича, я всегда через него посылаю письма, чтобы он в городской ящик их кинул.

— Значит, Павел Павлович кидает их не в тот ящик… Ну, да на данном этапе это, можно сказать, не так важно. Пастухову я отписал, что ты девушка все еще самостоятельная, вернулась в колхоз заведовать племенным питомником белых свиней, и что ему, Леониду Пастухову, запланирован пятистенный дом на будущую весну, а место второго механика всегда было за ним. — Как бы в подкрепление сказанного, Сметанин ударил кнутовищем по голенищу и, повернувшись к Ветошкину, спросил: — У вас какие вопросы?