Однако скажем, что ничто живое не было чуждо Аркадию Михайловичу. Но не будем отвлекаться на привходящие абзацы…
XXVII
Павел Павлович и его молчаливая жена провели Баранова по комнатам, обставленным с большим вкусом то старинной, тяжелой, то легкой и элегантной мебелью.
Повторяясь, скажем, что ее огромные глаза были грустны. Строгий, как у «неизвестной» на картине Крамского, нос украшал ее лицо в сочетаний с тонкими собольими бровками. Именно собольими. Нельзя же ради хвастовства мнимым словарным богатством искать иное, идентичное, но худшее слово. Мелкие синевато-белые зубки и вишневые губы, не знающие губной помады, были ярки.
Алина Генриховна куда выше низкорослого Павла Павловича. Наверно, этому помогали очень высокие и очень тонкие, немногим толще шорной иглы, каблучки.
Была показана ванная, а затем и кухня, сверкающая белизной кафельных плиток и кружевного фартука девушки, поджаривающей ароматные куриные деволяи.
Наконец Баранова провели в гостиную, где было предложено сесть.
Павел Павлович добыл из буфета коньяки, настойки и виски, расставил рюмки различных калибров и форм, по пути включив магнитофон под названием «Мелодия». Он продекламировал под музыку:
— Вальс! Вальс! Вальс!..
Это прозвучало как приглашение потанцевать с Алиной.
— Приглашайте же, приглашайте Алину Генриховну, а я займусь хозяйством. Это мне нравится куда больше… Хо-хо-хо!
Павел Павлович скрылся. Они остались вдвоем.
— Вы, конечно, танцуете, Алина Генриховна?
— Еще бы…
— Если вам хочется…
— Я с удовольствием, Аркадий Михайлович. — Она подошла к нему и подняла глаза. В них читалось теперь что-то похожее на признательность.
И они закружились.
Алина Генриховна танцевала, едва касаясь пола. Порхая, она будто заранее знала, куда поведет ее Аркадий Михайлович, предупреждая каждое его движение.
Может быть, она профессиональная танцовщица? Но не спрашивать же ее об этом! Все же Баранов заметил:
— Вы поразительно танцуете, Алина Генриховна!
— Благодарю вас, — не жеманясь сказала она. — Я очень люблю танцевать. Но не с кем, — пожаловалась она так же просто, ни на что не намекая. — У Павла Павловича одышка и живот. А наша Фенечка плохо водит и очень занята…
— Но ведь город же рядом, — попытался подсказать Баранов.
— Да, конечно… Но я с зимы не была там. — Она снова подняла на Баранова глаза и сказала:
— Вы, кажется, на самом деле добрый человек…
— Помилуйте, как можно судить по первой встрече.
— Я наблюдаю за вами давно. А кроме того, я очень люблю Лидочку Кирееву и бесконечно верю ее сердечку…
Так они, разговаривая, танцевали минут пять. Вальс сменился медлительным танго и наконец… деволяями.
XXVIII
— Боевого товарища прошу к столу. Фенечка, разлейте нам коньяк! — попросил Павел Павлович кружевную девушку, соперничающую красотой блондинки с темноволосой Алиной Генриховной.
И когда сели за стол, Павел Павлович принялся рассказывать Алине Генриховне о встрече с Аркадием Михайловичем, балансируя на грани преувеличений и лжи.
Баранов всячески смягчал перехлесты Ветошкина. Алина Генриховна со всей непосредственностью заметила на это:
— Преуменьшать так же дурно, как и преувеличивать. Я знаю, Аркадий Михайлович, — мне Лидочка говорила, — вы герой. И не стоит этого стесняться. И если бы вы и Василий Петрович Киреев были менее скромны, то ваше геройство было бы отмечено высокими наградами. Но это между прочим…
Баранов слушал не слова, а голос. Мягкий. Неторопливый. Искренний. Слушая Алину и наблюдая за ней, он убеждался, что перед ним человек, во-первых, прямой и правдив вый и, во-вторых, несчастный. Об этом он разузнает у Лиды, У Василия. У Серафимы Григорьевны, наконец… Сейчас его интересовало другое.
Любознательного Баранова интересовало благополучие этого дома. Вернее — источник благополучия. Откуда взялось и на чем держится все это. Ковры, мебель, сервировка стола, антикварное изобилие ненужных, но дорогих вещей, роскошество сада, гараж на две машины и все остальное, на что никак не могло хватить ветошкинской пенсии. Он точно знал, в чем выражалась и выражается теперь, после сокращения, его пенсия.
Может быть, Ветошкин, как и Серафима Григорьевна, стрижет прибыли с цветов, ягодников или свиней? Но сад у него не промышленный. Скотом даже не пахнет, как и птицей. Канарейки, заливающиеся в мансарде, тоже не могут давать дохода. Так что же?
Распознавание Павла Павловича не составило особенного труда. Он не прятал себя, как Серафима Григорьевна. Его нутро скоро предстало во всей своей откровенной наготе.
— Нет, батенька мой, не медицинское дело заниматься цветочками на продажу, разводить этих самых, из которых получаются окорока, корейка и копченая колбаса, — ответил Павел Павлович на вопрос Баранова о дороговизне содержания такой дачи.
— Так что же, Павел Павлович, позволяет вам утопать в таком великолепии? — польстил Баранов хозяину, обводя широким местом стены столовой, увешанные хорошими картинами.
— Хо-хо-хо! — закатился Ветошкин смехом. — Сто лет угадывайте не угадаете! В интересах вашего аппетита я не могу раскрыть секрета моих доходов во время еды. А после не только расскажу, но и покажу…
Ветошкин сдержал свое слово. Взяв под руку Баранова, повел его в глубь сада. Там, в зелени сирени и жасмина, находилось довольно большое каменное здание с высоко расположенными окнами, какие бывают в скотных дворах.
Ветошкин открыл дверь, обитую клеенкой, затем вторую. Пахнуло резким и кислым. Они вошли внутрь.
Вдоль стен и посередине помещения, как книжные составные полки, в шесть рядов стояли клетки, а в клетках суетились белые крысы и крысенята.
— Как это понять, Павел Павлович?! — опешив и, кажется, испугавшись, спросил Баранов.
Ветошкин, злоупотребивший до этого коньяком, развязно заявил:
— Вы лучше, голуба, спросите, как и во что следует оценить это научное звероводство.
— Вы ведете исследовательскую работу?
— Бог с вами! Я всего лишь способствую ей. Я поставляю моих, белых питомцев научно-исследовательским и лечебным учреждениям.
— Каким образом?
— Самым простым. Приезжают. Отсчитывают. Забирают. Расписываются. Увозят. Затем без хлопот переводят причитающееся на сберегательную книжку. И все.
Баранов едва ли не лишился дара речи. А вопросов нахлынуло так много, и который из них уместнее задать, он не знал. Постояв минуту-другую, он наконец спросил:
— А почему же лечебные и научные учреждения сами не разводят подопытных животных?
— Нерентабельно. Не укладываются в ассигнования. А я не только укладываюсь, но, как видите, кое-что приобретаю. Хо-хо-хо!.. Конечно, это все кое-что стоит и мне. Корм… Феня. Феня кроме обычного жалованья получает еще два. И проценты за перевыполнение запланированного поголовья… Она великолепно владеет тонкостями ухода за матками и приплодом. Она же бывшая свинарка колхоза «Красные зори». У меня есть и свинки. Только морские… Вот. Пожалуйста, полюбуйтесь, какие красавцы…
Вспомнив название колхоза, Баранов вспомнил и недавний приход Сметанина.
— А почему Фенечка оставила колхоз?
— Она же доктор! Академик! Как Фенечка могла гибнуть, в колхозном свинарнике и получать какие-то… Конечно, — спохватился Ветошкин, — у нас есть отличные сельскохозяйственные артели, но в данном случае я ее спас. Вы видите, какие я ей создал здесь условия!
— Вижу!
— Блеск! Для медицинских целей нужна не просто крыса, а своего рода стерильная крыса. Абсолютно чистая кровь. Чистый волосяной покров. Еженедельно бывает эпидемиолог. Он у меня получает второе жалованье. Зато никаких признаков болезней за все эти годы. Он определяет состояние здоровья по глазам крысы безошибочно. «Эта больна», — и сейчас же в карантинчик… Вот это моя лечебница…
Ветошкин указал на загородку, где стояло до пятнадцати клеток, застекленный шкаф с медикаментами, шприцами, маленькими термометрами, чем-то еще, чего не стал рассматривать Баранов. Ему хотелось как можно скорее покинуть эти стены, заставленные клетками с кишащими в них крысами. Но влюбленный в свое предприятие Ветошкин сообщав все новые подробности о повышении рождаемости, о температуре питомника, об особом рационе для маток, уходе за ними в период помета. Затем — вычисления. Прогрессия прироста. Роль жиров. Известняка. Яиц. Полезность кварцевого облучения. Значение гексохлорана в борьбе с блохами…