Но шутника такого не сыскать.

За все наличными с нас можешь брать,

И серебра кошель с тобой размелем».

       Тут мельник дочь послал за хлебом, элем,

Зажарил гуся, лошадь напоил

И до утра в конюшне затворил.

В своей каморке постелил постели,

Где дочь спала и где у колыбели

Он сам с женой в одной кровати спал.

И вправду дом его был очень мал,

Чуланами наполовину занят,

И всякому теперь понятно станет,

Что иначе не мог двоих гостей

Он уложить на мельнице своей.

Поужинали плотно, пошутили,

Бочонок элю впятером распили,

И в полночь завалились на покой

Юнцы и мельник с дочкой и с женой.

       А мельник здорово в тот раз упился

И на кровать свою, как сноп, свалился.

Он бледен был, ворочался, икал

И вслух свои проделки вспоминал.

С ним улеглася вскоре и жена.

Хлебнула элю также и она

И, весела, болтлива, словно сойка,

С гостями перешучивалась бойко,

А колыбель поставила в ногах,

Чтоб ей дитя не уронить впотьмах,

Коль ночью грудь ему придется дать

Или спросонья зыбку покачать.

Когда на дне не видно стало элю,

Тогда лишь улеглись в свои постели

Дочь мельника и Алан с Джоном тож.

Студентам слушать стало невтерпеж,

Как спящий мельник храпом оглашал

Всю комнату и ветры испускал.

Жена ему подсвистывала тонко,

На четверть мили слышен храп был звонкий,

И дочь храпела с ней «pour compagnie».

Студентов сон нарушили они,

И Алан, в бок толкнув свирепо Джона,

Сказал ему: «Не слышишь ты трезвона?

Давно звонят они втроем к вечерне.

Чтоб им погрязнуть всем в греховной скверне!

Геенны пламя пусть их всех пожрет!

Не спать теперь всю ночь мне напролет.

Переварить не может он добычи.

Клянусь, он горе на себя накличет.

Разодолжу я Симкина-милягу

И к дочери его сейчас прилягу.

И почему бы нет? Ведь есть закон,

Что, если кто обидой ущемлен,

Искать обиде может возмещенья.

Украл муку, в том нет для нас сомненья,

И целый день украл, старик отвратный,

Зерно и время сгибли безвозвратно.

Теперь он ночью не дает нам спать.

Ну можно ли его не наказать?

Он сам учил, как олухов дурачить.

Так я и сделаю, а не иначе».

       А Джон ему: «Смотри, будь осторожней

И не сложи башки пустопорожней.

Ведь если только мельника разбудишь,

Злодеем Симкиным зарезан будешь».

Присвистнул Алан: слышал, мол, и знаю.

И откатился к дальнему он краю,

Где на спине дочь мельника спала,

И овладел ей так, что не смогла

Она ни вскрикнуть, ни позвать подлюгу.

Так Алан Джону указал дорогу.

       А тот с минуту пролежал спокойно,

К возне прислушиваясь непристойной.

Но вот лежать ему не стало сил

И про себя он горько возопил:

«Опередил меня, наглец негодный,

За огорчения и за невзгоды

Получит он с полтины четвертак,

Мне ж ничего. Лежи тут, как дурак!

Он утешает Мельникову дочку,

Уже он снял, должно быть, и сорочку,

А я один здесь, словно куль мякины,

И некому утешить дурачину.

Да то ли будет! Завтра изведут

Товарищи, разиней назовут;

И Алан первый станет издеваться:

Нет счастья трусу. Надо отыграться».

И, ухватясь за ножку колыбели,

Он потянул дитя к своей постели.

       От рези мельничиха пробудилась,

Прошла во двор и вскоре воротилась.

Постельки сына не найдя на месте,

Зашарила во тьме, куда же лезть ей.

       «Уж не студента ль здесь стоит кровать?

Да сохранит меня святая мать.

Вот было б скверно! — шепчет, ковыляя.—

Да где ж он? Фу-ты, темнота какая».

Вот колыбель она с трудом нашла,

Дитя укутала, в постель легла

И только что заснуть уже хотела —

Был Джон на ней и принялся за дело.

Давно уж мельник так не ублажал

Свою жену, как ловкий сей нахал.

И так резвилися без лишних слов

Студенты вплоть до третьих петухов.

       Ослаб наш Алан только на рассвете,

Когда восток уж становился светел.

       «Прощай, мой друг, — девице он сказал,—

Тебя бы я без счету целовал,

Но скоро день, нам надобно расстаться,

Позволь твоим любимым называться».

       «Прощай, мой милый. Приходи опять.

Найдешь у двери то, что своровать

Велел отец мне: хлеба каравай,—

Его спекли вчера мы, так и знай,

Из той муки, что утром вы мололи.

Иди, любимый. Будь господня воля».

И, чувствуя, что ей сдавило грудь,

Шмыгнула носом, чтобы не всплакнуть.

       Поднялся Алан и пошел искать

Впотьмах покинутую им кровать.

На колыбель он по пути наткнулся

И про себя в досаде чертыхнулся.

       «Ну, счастливо отделался испугом.

А голова пошла, как видно, кругом.

Должно быть, ночью я переборщил.

Я к мельнику чуть-чуть не угодил».

Пошел он дальше; бес его попутал,

И мельника он с Джоном перепутал.

Он, наклонясь, тряхнул его легонько

И на ухо шепнул ему тихонько:

       «Проснись! Вставай, дубина! Поросенок!

Да не визжи, не хрюкай ты спросонок.

Пока ты тут храпел, болван, и дрых,

Я поработал знатно за двоих,

И мельника проклятого ославил,

А дочку дурня трижды позабавил».

Проснулся мельник, и как услыхал он,

Что говорит и хвастает чем Алан,

Он разъярился, как стоялый бык,

И поднял вой отчаянный и крик:

       «А, чтоб тебе ни выдоха, ни вздоха.

Ах, чертов сын, развратник и пройдоха.

И что за наглость этакая в хаме!

Заплатишь ты своими потрохами.

Да знаешь ли, чернильная ты муть,

На чью ты кровь решился посягнуть?»

И, чтобы отомстить скорей злодею,

Он Алану вцепился прямо в шею

И кулаком ему расквасил нос,

А тот ему в ответ скулу разнес,

И сок кровавый из него закапал.

И покатилися с кровати на пол,

Барахтаясь, как две свиньи в мешке,

Дубася и в живот и по башке.

Поднялся мельник, Алан снова ухнул,

И на жену с размаха мельник рухнул.

А та, усталая, чуть задремала

В объятьях Джона и не понимала,

Под тяжестью двойной погребена,

Что с ней случилось. Взвизгнула она:

       «Ой, шишка у меня на лбу раздулась,

Спаси меня Христос. In manus tuas.[115]

Проснись же, Симон. Навалился враг!

Один на голове, другой в ногах.

Скорее, Симкин, прогони же беса.

А, вот ты кто, негодный? Ах, повеса!»

       Тут Джон вскочил и шарить стал дубину,

Она за ним, поняв наполовину,

Где враг, где друг: рванула впопыхах

И оказалась с палкою в руках.

Луна едва в окошечко светила,

И белое пятно ей видно было.

И вверх и вниз то прыгало пятно,

У ней в глазах маячило оно.

Его приняв за Аланов колпак,

Она ударила наотмашь. «Ирак!» —

По комнате раздалось. Мельник сел

И от удара вовсе осовел.

Пришлась ему по лысине дубина.

И в обморок упала половина

Его дражайшая, поняв свой грех.

Студентов разобрал тут дикий смех.

В постель они обоих уложили,

Мешок с мукой и хлеб свой прихватили

И тотчас же отправилися в путь,

Чтоб поскорей удачей прихвастнуть.

       Так гордый мельник натерпелся зол:

Не получил он платы за помол,

А заплатил за эль, и хлеб, и гуся

И, в глубине души пред всеми труся,

Не стал вести он счета тумакам,

Не стал и взыскивать за горший срам:

Позор жены и дочери бесчестье

Он утаил, не думая о мести.

И с этих пор он тих и смирен был.

Не ищи добра, кто злое сотворил.

Обманщик будет в свой черед обманут,

И все над ним еще смеяться станут,

Не взыщет бог с тех, кто над ним смеялся.