Начиная с митрополита Киевского и Галицкого Михаила (Рагозы) западнорусские первоиерархи — как православ­ные (митрополиты Иов Борецкий, Исаия Копинский, Пётр Могила), так и униатские (митрополит Ипатий Потей) — добавляли в своём титуле «всея России» (тогда как до это­го писалось «всея Руси» или «Русии»). «Милостию Божиею архиепископ Киевский и Галицкий и всея России» — так подписывал официальные документы глава возрождён­ной (после униатского разгрома) православной иерархии Иов Борецкий, впоследствии ставший митрополитом (на­пример, «Окружную грамоту» 1629 г., адресованную «всем посполито Российскаго рода, так в короне Польской, яко и у великом князстве Литовском» проживающим)[15].

Соответственно, самоназваниями, помимо этнонимов русские, русины, россияне, были малороссы, малороссия­не. Первые были более характерны для польских времён. В условиях польского культурно-религиозного давления православному населению Речи Посполитой приходилось отстаивать свою религиозную и национальную сущность и осмысливать себя именно как русскую общность. И по­тому тогда насущным было противопоставление поляк — русский. Названия же малороссы, малороссияне всё шире начинают распространяться именно в казачий период, по­сле Переяславской Рады. Тогда ситуация изменилась, и по­явилась необходимость терминологически очертить свою русскую общность, чтобы теперь уже отличать её от сосед­ней, тоже русской, но великорусской общности. Таким обра­зом, термин Малороссия, Малая Россия имел политический и этнический характер, распространяясь главным образом на территорию гетманской автономии. В дальнейшем, с пер­вых десятилетий XIX века в российском обществе просле­живается тенденция распространять название «Малорос­сия» и производные от него и на Правобережные земли.

Название же «Украйна» (или «Украина») носило иной характер. Во-первых, оно было более расплывчатым, обо­значая либо всю территорию бывшей гетманской автоно­мии, либо её часть. Так, в начале XIX века современники, проезжая по Левобережью, могли попадать из Малороссии на Украину и обратно, при этом отмечая имевшие место, порой очень заметные, различия в облике, обычаях и даже языке их населения[16]. Либо же под «Украиной» понимались казачьи земли вообще, в том числе расположенные на Пра­вобережье. Кроме того, присутствовало это слово и в на­звании особого региона — Слободской Украины. То есть термин «Украина» имел, во-первых, не политический и эт­нический, а, скорее, территориальный характер. Во-вторых, часто он употреблялся применительно не к современности, а к прошлому, когда речь заходила о XVII веке и казачьих временах. А в-третьих, к началу XIX века термин «Украи­на» приобрёл вполне различимый романтический ореол — как названия некоего полуэкзотического края с этногра­фической и казачьей спецификой.

Есть и ещё одно обстоятельство, которое нужно учиты­вать, говоря об «образе Украины», а именно понятийный перенос современной реальности на прошлое. Сегодня Украина существует как данность. Имея её перед глазами, исследователь неосознанно старается «найти» таковую и в прошлом, причём в современных границах. И часто, мастеря «украинскую историю», он вольно или невольно «сшивает» земли и истории разных государств и народов, создавая из этих кусков некое виртуальное пространство, которое рас­сматривает как «Украину». Тогда как в прошлом либо по­литические границы могли сильно отличаться от современ­ных, либо сам объект как таковой просто не существовал.

Стоит обратить внимание на то, что истории различных частей современной Украины старше, чем её собственная история. Порой они настолько отличаются друг от друга, что имеют между собой больше различий, чем сходства, и гораздо прочнее связаны (в том числе на уровне восприя­тия собственным населением) не между собой и с «Украи­ной», а с соседними странами: Россией, Польшей, Венгрией. Ведь эти исторические регионы длительное время развива­лись независимо друг от друга и принадлежали к истории других государств и даже цивилизационных пространств. А всё это накладывает свой отпечаток и на то, как воспри­нимались эти земли русским сознанием. Поэтому стоит подробнее остановиться на особенностях, времени и спо­собе их обретения Россией.

Но прежде несколько слов о начале начал. Древняя Русь и в период своего государственного единства, и в пери­од раздробленности оставалась единым политическим, культурным, языковым и этническим пространством[17]. Монголо-татарское нашествие привело к тому, что русские земли превратились в поле, на котором столкнулись ин­тересы соседних держав, а геополитический облик регио­на кардинально изменился. В течение XШ-XV веков цен­тральные и южные русские земли утратили суверенитет и были присоединены к Великому княжеству Литовскому. А самая западная земля — Галицкая — отошла к Польско­му королевству, и с тех пор её история начинает всё больше расходиться с историей остальной Руси, в том числе сосед­ней Южной.

Но ощущение жителями Руси своего единства сохра­нялось долгое время и после монгольского нашествия, о чём свидетельствует духовная и книжная культура и вос­точной, и западной её частей[18]. Не могло этому помешать даже их пребывание в составе разных и часто враждовав­ших между собой государств — Великих княжеств Мо­сковского и Литовского. Борьба Московской и Литовской Руси шла всю вторую половину XIV — XVI века. Победи­тельницей в итоге оказалась Москва, не только укрепив­шаяся в качестве «главной Руси», но и отвоевавшая в кон­це XV — начале XVI века у Литвы обширные территории вплоть до Гомеля и Чернигова включительно. В начале XVI века граница Московского государства проходила ме­нее чем в сотне километров от Киева.

Но именно с XVI века начинают закладываться раз­личия между Западной и Восточной Русью. Решающим в судьбе южнорусских земель оказалось постепенное втя­гивание Литовского княжества в политическую, религиоз­ную и культурную орбиту Польши, с которой в 1569 году по Люблинской унии оно образовало общее государство. Постепенное вмешательство в жизнь западнорусского об­щества поляков повлекло за собой изменения в его куль­турном, социальном и этническом облике. Этот растянув­шийся на десятилетия процесс превращения «другой Руси» а «полу-Польшу» предопределил последующую историю, культурный и политический облик южнорусских земель.

По унии от Литвы непосредственно к Польше отходила Волынь, Киевщина, восточное Подолье, и там вводились польские порядки. В начале XVII века к этому южнорус­скому ареалу добавились земли с Черниговом, Новгород-Северским и Стародубом, захваченные Польшей у России в годы Смуты. Именно в результате территориального объединения южнорусских земель в составе Польши (уже к тому времени обладавшей Галичиной и западной частью Подолья) закладываются основы для более тесной связи между ними. Это, вкупе с отложившимся на них польским культурным влиянием, позже позволило осмысливать их как некое общее пространство (хотя двести лет раз­дельного существования с Галицией, где к тому времени гораздо дальше зашла социальная и культурная полониза­ция, давали о себе знать). Начала формироваться их особая судьба, несколько отличная не только от Московской Руси, но и от тех русских земель, что остались в литовской части Речи Посполитой. Любопытно, что новая граница между этими, отошедшими непосредственно к Польше, землями, и теми, что остались в литовской части Речи Посполитой, практически совпадает с современной политической и эт­нической границей между Украиной и Белоруссией.

Впрочем, польское государство и правящие круги Речи Посполитой в отношении своих русских подданных вели крайне недальновидную политику (социальную, религиоз­ную, национальную). Эта политика и спровоцированные ею конфликты уже внутри самого западнорусского обще­ства, апогеем которых стала Римско-Брестская церковная уния 1595-1596 годов и последовавшие за ней события, вынудили православных отстаивать своё национальное и религиозное «я». И опору православное общество стало искать, с одной стороны, в прошлом, а с другой — за преде­лами польско-литовского государства, что автоматически вело к укреплению среди него общерусского сознания.