Он не был в Киеве, наверное, лет шесть. Тогда, шесть лет назад, здесь творилась такая неразбериха, что было не до матери, только работа. Даже на обратном пути в плацкартном вагоне, набитом бегущими из города паникерами, он заканчивал свою статью о радиомании. Тогда он и сам себе пытался доказать, что не так страшен черт, как его малюют. Он собирался в Киев не реже чем раз в полгода. Он часто звонил матери, она особенно не звала, но следовало все-таки ее навестить. А еще лучше сразу приехать и забрать, увезти с собой. Все не получалось. Должность заведующего отделом такой мощной газеты, как «События и факты», пожирала практически все время без остатка, а если и был остаток, то он тратился на отдых с семьей где-нибудь в Болгарии или Греции. Теперь вырвался. Официальная командировка — самый лучший рычаг для того, чтобы наконец эвакуировать мать.

Киев поразил его тем, что на первый взгляд вовсе не изменился. Поставив легкий чемодан на ступеньку, Макар Иванович замер, вглядываясь в этот город. Ничего нового! Совсем ничего нового…

«Радиация поезда измеряется с головного вагона».

Бородатый невеселый анекдот засел в голове и против воли прокручивался, как иногда, бывает, прокручивается какая-нибудь глупая собственная фраза или мелодия — несколько неотвязных звуков, взятых случайно из обрывка радиотрансляции. Макар Иванович пошел пешком. Он очень хотел убедиться, что город действительно в порядке. Воткнутый в отворот его подбитого мехом плаща дозиметр молчал, и с каждым следующим шагом это молчание прибавляло уверенности и сил.

Не было судорожного блеска в глазах, не было черной пыли на улицах, тротуары очищены от снега, посыпаны песочком, сугробы влажно посверкивают, и, хоть повсюду украинская речь, не было вокруг давно обещанных обескровленных лиц. И если бы навстречу ему не попалась эта женщина, Макар Иванович смог бы мысленно погладить себя по головке и сказать себе: «Хороший мальчик, не бойся, ничего страшного не произошло, ты не подлец, ты приехал вовремя».

Красивая, длинноногая, лет тридцати пяти — сорока, в распахнутой норковой шубе, женщина поднималась медленно навстречу, и роскошные полы ее шубы подметали грязные ступеньки подземного перехода. Никакой охраны. Он знал, сколько стоит такая шуба. Тысяч десять в СКВ, не меньше. Женщина смотрела прямо на него. Но глаза ее были настолько пусты, что не определить сразу даже, какого они цвета. Движения, как у лунатика, неосознанны, неряшливы, тонкая рука в перчатке будто пытается все время отодвинуть несуществующее препятствие. Роскошная прическа растрепалась, и во все стороны торчат серебряные шпильки. Шелковая белая блузка под шубой промерзла, верхняя пуговка с мясом оторвана- белое твердое пятно в покачивающемся разрезе темного меха. Когда, поравнявшись с ним, женщина сильно качнулась и задела рукавом, Макар Иванович услышал то, чего боялся все последние несколько часов, — неприятный, назойливый треск. Он не научился еще по звуку точно ориентироваться, сколько же эта шуба излучает рентген, но точная цифра и не требовалась. Счетчик просто захлебнулся, соприкоснувшись с длинным темным ворсом. Много.

Было тепло, снег вокруг подтаивал, чернея на глазах, не январь будто, а апрель уже. Легкий удар норкового рукава сразу поломал хорошее настроение. На какую-то секунду лицо женщины оказалось прямо перед его лицом. Теперь он разглядел, у нее были большие бесцветные глаза. Нелепо оттолкнувшись от невидимой преграды, она, с трудом владея своими руками, попробовала застегнуть шубу.

— Простите!

Дозиметр не унимался. Воткнутый в отворот плаща, он захлебывался в треске. Макар Иванович испытал неловкость. Женщина, наконец справившись с пуговицей, остановилась, чуть покачиваясь, перед ним, взгляд ее замер на говорящей булавке. И вдруг он увидел, как медленно растягиваются ее большие пунцовые губы. Она улыбалась.

2

«Зачем, дурак, записал ее телефон? Я что, буду заниматься этой проблемой? Да здесь и проблемы никакой, по всей вероятности, нет, — разглядывая мелко исписанную цифрами и именами страничку записной книжки, спрашивал он себя. — Все очень банально. Вывозили из Припяти и шубы во время эвакуации, не могли же каждую шмотку прозвонить. Взяла в комиссионке по дешевке. Получила дозу! Можно подумать по ее виду, что после аборта дамочка. Ну а кого можно родить, если ты ходишь в такой шубе восемь лет? Ничего хорошего родить нельзя!»

Он постучал закрытой авторучкой по страничке с уродующим ее строгую прямолинейность криво записанным телефонным номером, закрыл книжку и, как в детстве, уставился в незашторенное окно. Он сидел за своим старым письменным столом, оставалось только удивляться, что мать стол этот не выбросила, не вынесла на помойку, такой он был неудобный, потрепанный. Вместо того чтобы заниматься статьей, ради которой, собственно, и приехал в Киев, он, как в детстве, просто сидел и смотрел на проезжающие внизу машины, на фигурки пешеходов, на то, как в светофоре меняются разноцветные огоньки. Солнце припекало лицо, и собственная мысль сбивалась на идиотическое повторение.

«Мама не поедет… мама не поедет… мама не хочет ехать… — повторял он одно и то же про себя. — Мама не хочет ехать, мама хочет остаться здесь… она здесь привыкла. Она здесь живет с сорок шестого года… Сейчас она вернется из магазина и принесет полную сумку продуктов. Нужно куда-нибудь подальше засунуть дозиметр, иначе я не смогу ничего съесть, а она обидится!.. Нужно было раньше думать. Нужно было еще десять лет назад ее отсюда забрать!.. Теперь она не хочет ехать из принципа, все бегут, а она не будет… Десять лет назад она с радостью бы отсюда уехала, а теперь не будет».

Потребовалось усилие, чтобы оторваться от окна и вернуться к уже законченной, лежащей перед ним на столе статье. Текст показался нелепым, каким-то неряшливым, кривым.

«Пустые города. Квартиры с мебелью и коврами. — Он читал, как иногда случалось, сам себе шепотом. — Можно подняться, скажем, на третий этаж, войти и, опустившись в кресло, включить телевизор. Только за окном на улице ни одного человека, только во всем доме тишина. Припять — мертвый город, город, в котором открыты все двери…»

Обнаружив, что некоторые цифры в памяти его отсутствуют, Макар Иванович отложил статью и хотел сделать несколько телефонных звонков, сориентироваться и уже только после этого снова взяться за текст, но сперва застрял на зачем-то записанном, совершенно ненужном телефонном номере, а потом и вообще отключился. Стыдно. Срок командировки заканчивается послезавтра утром. И так здесь без дела уже четыре дня проторчал. Нужно было работать. Он опустил штору, снял с авторучки колпачок, поправил листок на столе. Привязанность к клавиатуре и тексту на экране монитора, которых здесь не было, неприятно напомнила о себе. Телефон стоял тут же на столе, под рукой — нелепый, массивный красный аппарат, и, когда он зазвонил, Макар Иванович сразу схватил трубку. Собственная, уже начатая статья вызывала такое отвращение, что он даже позабыл, что находится хоть и у себя дома, но не в Москве.

— Лейтенант? — Голос был знакомый, но понять, кто это, сразу не удалось.

— Вам кого? — на всякий случай спросил Макар Иванович, лихорадочно прокручивая варианты. Чей же это голос?

— Не узнал меня, лейтенант? Не узнал! Нехорошо старых друзей забывать, нехорошо. Ну, ты теперь, я слышал, большой человек…

— Кто говорит?

— Макарушка, это же я! Ну я, Макс! Помнишь Чехословакию? Градусник, зеркальце?

— Максим?

— Ну, наконец-то. А я уж думал, вообще боевого друга позабыл, журналист!

— Да неожиданно как-то получилось, — попытался оправдаться Макар Иванович. — Я же здесь случайно. Приехал на несколько дней. Сижу, понимаешь, над статьей, и вдруг звонок. Ты вообще как сам-то, жив? Тянет чешская пуля?

— Был жив! — Голос в телефонной трубке сразу переменился, стал жестче. — Ну это не важно. Я просто так позвонил, вроде отметиться. Прощай, лейтенант.

— Погоди! Погоди, не бросай трубку-то, — почувствовав неладное, попросил Макар Иванович. — Ты откуда звонишь, Макс? Макс, ты меня слышишь?