Хорошо отзываются об Амитровой и рабочие цеха, и дирекция завода. Любят ее и дома, хотя она жалуется полушутя, что молодежь уже повытеснила старых друзей. И когда она заболела нынче, то выхаживали ее подруги сына — девчонки-палеонтологи. Дочь с мужем тоже не хотят уходить от нее.

— Никак не могу их выселить, хотя у них хорошая жилплощадь у родителей зятя.

Легко представить, почему все так льнут к этой женщине. Вот я познакомилась с ней недели две назад, а все думаю и думаю о ней, хотя не могу снова собраться еще раз побывать из-за своей чертовской занятости. А думаю не потому, что Ирина Амитрова какое-то особое исключение из моих наблюдений. Нет, таких у нас сейчас много. Тем и сильна советская власть, что она вырастила преданных дочерей и сыновей, которые льнут к ней, как льнут к Амитровой ее дети.

Невероятно богата и разнообразна жизнь! Как только уместить все в душе и найти слова, чтобы рассказать об этом.

Вот бывший главный геолог крупнейшего Лениногорского нефтеуправления в Татарии Минодора Иванова, теперь лауреат Ленинской премии и работник министерства в Москве. Тоже умница и работяга, нежная мать и заботливая дочь. Она послужила мне прототипом геолога Дины Дроновой в моем романе «Дар земли». Сколько раз наблюдала я за нею в ее ответственнейшей работе на Лениногорских промыслах: во время совещаний, в поездках по скважинам и диспетчерским участкам. Пурга при сорокаградусном морозе, разливы весенних вод, жара и слякоть — ничто не помеха для производственников, работающих под открытым небом. Я видела и то, как Иванова плясала на банкете нефтяников — вся огненная прелесть. Я еще никогда не замечала, чтобы женщина была так мила, будучи навеселе. Доброму человеку все впору, все его красит.

Невозможно забыть женщин: главных архитекторов городов, секретарей горкомов, телятниц и доярок Рязани, Татарии, Куйбышевской и Московской областей, хирургов Казани и Москвы, ленинградских врачей — бывших фронтовичек, ткачих Глуховской мануфактуры и знаменитого города Иванова. Бери любую и только сумей написать, хотя бы так, как оно есть в жизни, и читатель не забудет, как не может забыть и твое собственное сердце, благодарное за человеческую красоту.

1964

ЖИЗНЬ АННЫ

Нюра Северьянова родилась в Брянке — рабочем поселке Московско-Киевской железной дороги. Детство, овеянное дымами день и ночь гудевших паровозов. Вокруг вокзала — вечно бьющегося сердца района — серая россыпь деревянных домов. Кое-где чудом уцелевшие от порубок белобокие березы, чугунно-ствольные липы и тополя, осыпавшие в летнее время серым пухом пыльные мостовые. За огородами, зеленевшими вдоль изрытого берега Москвы-реки, заросшего лопухом да крапивой, заманчиво темнел лес на Воробьевых горах.

Нюрин отец, Ипполитыч, — как будто старика, звали его в поселке, хотя был он черноус, моложав и легок на ногу, — работал кондуктором на железной дороге. К домашним он относился ласково, заботливо, но счастье не прижилось в семье: давила нужда, рождались и, еще не научившись ходить, умирали дети. И из других рабочих квартир часто выносили убогие, наспех сколоченные маленькие гробики: то корь, то скарлатина, а лечение стоило дорого. Запомнилось Нюре, вечно нянчившей братишек и сестренок: чем больше становилась семья, тем хуже жили, сначала на втором, потом на первом этаже, пока наконец не забились в полуподвал. Ниже было уже некуда, разве в могилку, как невесело шутил отец.

Но иногда ребятишкам удавалось вырваться из духоты пригорода: отпрашивались за грибами или за ягодами в громадный Кнопов лес, что стоял за Поклонной горой между Брянкой и Кунцевом. Вот где было раздолье! Тучные травы колыхались на лугах, чистый ветер нес запахи цветущего клевера, свежего сена, хвойного Кноповского бора. А на речке Сетунь, впадавшей в Москву у Воробьевых гор, ребятишки купались и ловили раков.

Нюра росла и веселой и вдумчивой не по годам. «Острая девчонка!» — говорили о ней соседи. Но быть бы этой девчонке неграмотной, если бы не произошла революция.

Из подвала въехали опять на второй этаж дома на Брянской улице, потеснив квартирохозяина. В поселке Дорогомилово, названном так оттого, что тут царица Екатерина встречала одного из своих фаворитов, редко кто заканчивал четырехклассную школу, а тут и школа сразу стала девятилеткой, и приветливее глянула на девочку богатая по тогдашнему представлению улица, застроенная каменными трех — и четырехэтажными домами.

Жизнь стала совсем иной. Но мать Нюры, измученная постоянной нуждой, истерзанная частой смертью детей, смотрела и на эту жизнь с боязливым сомнением. Со всеми горестями она привыкла обращаться к богу и постепенно набрала целую коллекцию дешевых образков, икон и литографий на божественные темы, увешав ими угол в квартире от пола до потолка.

— Как в молельне! — сдержанно подшучивали отец и два старших сына.

Но Нюра не равнодушно относилась к материнской вере. С малых лет ее тревожили горячие просьбы матери о милосердии, о хлебе насущном. «Даждь нам днесь…» И слезы, которые, кажется, прожгли бы камень. Девочка тоже вставала на колени, припадала к полу светлым личиком, а потом полюбила ходить в церковь: привлекали блеск иконостасов и сладкоголосый хор певчих при торжественных богослужениях. Земно кланялась она, прося здоровья родителям, вспоминала умерших братиков и сестер.

Но покорность была несвойственна Нюре Северьяновой, и однажды она круто оборвала свое хождение в церковь, сняла крест и вступила в пионерский отряд, а когда почувствовала себя в своей стихии, то, едва дождавшись пятнадцати лет, подала заявление в комсомол. Вскоре она стала вожатой пионерского отряда и председателем школьного учкома.

Напротив школы на Дорогомиловской, где она училась, была ночлежка, и там тоже возникла своя «организация» из воров, бандитов и девчонок-проституток.

Комсомольцы устроили в клубе вечер с танцами, сбор за билеты предназначался для нуждающихся ребят-школьников. Пришли и ночлежники.

Нюра Северьянова заявила:

— Не надо их пускать! Обойдемся без воровских денег.

Не пустили. А через несколько дней, когда Нюра возвращалась домой, вдруг накрыли ее в темном переулке курткой и жестоко избили.

На заседании базовой ячейки комсомольцы постановили выделить для личной охраны Северьяновой силача Васю, но девочка, узнав об этом, вскипела:

— Не хватало еще того, чтобы меня ославили, что я с ухажером гуляю!

Пролетели школьные годы, и Нюра поступила крутильщицей на фабрику Туркшелк на Пироговской улице.

Директором там был большевик с подпольным партийным стажем, но работницы — почти все из рязанских деревень — оказались сплошь неграмотные. Ничем не подчеркивая своего превосходства, Нюра стала присматриваться к новым подругам. Как одна: волосы прилизанные, кофты со сборками, широкие юбки, и у каждой большой сундук. Жили «на спальнях» — в общежитии. Кровати стояли высоко на чурбаках, под ними сундуки. Мечта — собрать приданое и уехать обратно в деревню.

А Нюра Северьянова была общественница, активистка, на собраниях выступала с критикой фабричного руководства, резко, «невзирая на лица». Бывало, она произносит пламенную речь, а директор улыбается, пряча глаза за очками в золотой оправе. Это задевало девушку, и она высказывалась еще резче.

Не допускала она и мысли о том, что в рабочем коллективе могут быть плохие люди, и решительно запротестовала против обыска, устроенного однажды на фабрике перед концом смены. Но каково же было изумление девушки, когда она взглянула на пол в простенке между машинами: весь он был покрыт выброшенными мотками шелка. Директор, сам удрученный, увидев лицо опешившей Анны, увел ее к себе в кабинет, где она и разрыдалась самым малодушным образом.

— Вот видишь, — точно отец дочери, сказал директор, — рабочие не одинаковы. У некоторых еще свои сундуки на первом плане.

Эти слова Нюра вспомнила, когда комсомольцы, чтобы подать пример, решили уплотнить свой трудовой день. Взялись обслуживать по две машины вместо одной, а группа рабочих их освистала, как выскочек и предателей интересов коллектива. Но все-таки многих девушек комсомольцы повели за собой. Воспитывая других, ребята и сами проходили хорошую школу. Так Нюра Северьянова стала секретарем комсомольской ячейки, а в 1927 году ее приняли в партию.