Вместе с ней живет вдова самого младшего сына, бывшего помощником мастера, слыл он и хорошим футболистом… Трое сыновей убиты на фронте во время Отечественной войны. Все работали на фабрике, учились на вечерних курсах.

— Хотели сдать за среднюю школу. Образовать себя… — говорит мне тетя Дуня, поднимаясь на крылечко.

Глаза ее вспыхивают скорбным огнем и гаснут, мгновенно залитые слезами, но и слезы сразу иссякают — видно, немало пролито их.

Нет, в самом деле, хоть не являйся в свое опустелое гнездо! Сейчас же начнут одолевать воспоминания, от которых раскрывается никогда не заживающая рана в сердце матери. Ведь какая радостная жизнь была!

Входим в дом. Передней нет, сразу уютная кухонька с полами, выскобленными добела, с белой горячей печью, со светлыми шторами на окне. В дальнем углу от двери стоит диван, на котором аккуратно сложена чистая постель тети Дуни. На этажерке книги, на стене портреты сыновей.

Невестка — прядильщица, в свободное от работы время наводит порядок, с бывшей свекровью живут дружно.

Раздеваясь, тетя Дуня смотрит в окно и говорит громко:

— Гаврик! Гаврюша, газеты принесли!

Из комнаты-горницы выходит второй муж снохи, торопливо направляется к выходу.

Тетя Дуня провожает его взглядом. На лице ее снова глубокое раздумье, в голосе добрая грустинка:

— Ничего, славный парень, слесарь хороший. Что же делать? Раз нету, так нету! А невестка молодая, ей жить надо.

Старая ткачиха прислушивается. Все лицо ее вдруг чудесно молодеет, глаза проясняются.

— Дочка наша проснулась — Танечка! — говорит она с живостью и идет в комнату, где из простенькой деревянной кроватки раздается милое лопотание. — Ну, вставай, вставай, ласковая! — И, обращаясь к Гаврику, с улыбкой: — Выходная, что ли, сегодня? Почему не в яслях? Смотри, какая девчушка интересная становится! Ишь как разговаривает. Ведь и то: уже год пять месяцев ей. Теперь, как прихожу, бежит, встречает. Ну, давай, чулочки, башмачки… Кашляешь, говорят? Вот этого не надо. Пусть Шарик за тебя покашляет.

Тетя Дуня берет на руки свою нечаянную отраду и, потрепав, опускает на пол.

— Гуляй помаленьку, только к дверям не подходи. А я сейчас отдохну да на собрание. Сегодня наш женский день.

Ясным взглядом ткачиха окидывает большую, опрятно убранную комнату. Раньше здесь жила она. Теперь уступила эту горницу молодоженам. Ей самой обещали другую жилплощадь, но…

— По правде говоря, не хочется уходить на голое место.

«Что наделала война проклятая! Сколько семей опустошила». Тетя Дуня снова задумывается — стоит, забывшись. Рассеянная она стала. Но Танечка теребит ее за платье. Цепкие ручонки тормошат, тянут:

— Сядь, баба, сядь!

Тетя Дуня, встревожившись, смотрит на поднятую к ней беловолосую головку и произносит сдавленным от волнения голосом:

— Ну, кто ее, такую маленькую, учит!

Гаврик ласково усмехается: он сам уважает и жалеет бывшую свекровь жены.

— Чувствует, что запечалилась. Хоть маленький, а человек.

В клубном зале праздничный гомон. После торжественной части будет концерт, потом вечеринка. Женщины приоделись, шутят, смеются. С детства милый сердцу день — Восьмое марта. Весело от одного сознания, что вместе с тобой отмечают его по всей родной стране, по всему свету.

Собрание проходит с подъемом. Среди участниц его тетя Дуня видит и миловидную младшую невестку.

«Значит, с Танечкой Гаврик остался дома», — отмечает она, прислушиваясь к речи очередного оратора: толстуха Ивановна рассказывает, как она освоила выпуск новых тканей.

Дали слово и тете Дуне. Выйдя на трибуну, она вспыхнула, жарко засветились ее глаза.

— Фашисты опять хотят вытоптать нашу землю.

Они уже забыли, как советские солдаты гнали их до Берлина. А мы этого не забудем. Не забудем и того, сколько горя они нам принесли. Но и горем нас не убили. Когда мой сын Александр погиб под Ленинградом, выполняя особое заданье, я, как и все, еще сильней взялась за работу. Вставали в пять утра и до семи вечера. Не щадили себя, лишь бы одеть армию, лишь бы победить. Тут похоронка за похоронкой: Василий, сынок мой, командир пехоты, отдал жизнь за родину под Калинином, Николай, старший лейтенант, убит под Псковом. Ну, что я могла?! — Вопрос тети Дуни прозвучал сухо, ровно, только руки ее слегка засуетились. — Дома наревусь, а в цех приду — кажется, горы бы своротила. Чем тяжелей на фронте, тем крепче мы стояли у станков. Выдюжили, потому что со всем народом вместе боролись за правое дело. Многие наши родные не вернулись с фронта. Тяжко это! Но вот гляжу я на вас, молодых, и сердцем радуюсь — жизнь снова на полном ходу. Не дадим больше никому рушить наши семьи, проливать кровь детей. Станем стеной, чтобы потемнело в глазах у разных господ, которым охота воевать. Будем бороться за общее народное счастье. Все равно мы победим.

Слегка задохнувшись, тетя Дуня опустилась на свое место за столом президиума, взглянула в зал, шумевший бурей аплодисментов.

Передние ряды поднялись, за ними встали другие, подхватывая припев «Интернационала»:

Тетя Дуня тоже пела. На лице ее теплился слабый румянец. Она чувствовала себя частью огромного целого и была счастлива.

1950

Прекрасные залы кремлевских дворцов. Как радостно видеть в них во время съездов партии и в дни заседаний Верховного Совета множество женщин: ученых, колхозниц, работниц с производства.

Все великие русские поэты и писатели оставили незабываемые произведения, в которых запечатлен терпеливый, но непокорный характер женщин нашей страны. Сила этого характера закалялась веками. Никакие тяготы не убивали его. Еще за сотни лет до Некрасова миллионы таких, как воспетая им крестьянка Дарья, отдавали последний кусок защитникам родины, несли единственные серьги на народные ополчения в дни тяжких государственных смут и сами выходили с вилами на врага. А когда пришла революция и пробудила все силы народа, сколько героинь фронта и трудового тыла родилось в годы гражданской войны, в период мирного строительства и во время нашествия фашистов.

Мы, советские писатели, в долгу перед нашими замечательными женщинами, так как не создали в полный рост — ни в прозе, ни в поэзии — образа нашей современницы.

Ведь многие за границей полагают, что труд огрубляет женщину, что ее украшает только безделье да модные туалеты. У нас представление да и сама действительность совершенно иные. Не наряды и косметика красят наших женщин, хорошеют они от полноты жизни, манящих ее перспектив, от больших и совершенно реальных надежд на будущее и сознания своей значимости в обществе.

Наша советская труженица — новое явление в новом человеческом коллективе, причем явление массовое. Своей независимостью она сильна и в личной жизни, с ее огорчениями, тревогами, радостями, и смело преодолевает любую трудность не только в мирное время, но и в годы военных потрясений. Сколько у нас таких? Миллионы. Они опора государства и в промышленности, и в сельском хозяйстве, детей растят и сами с каждым днем растут и хорошеют, невзирая на паутинку морщин и серебро седины, для всех нужные и интересные.

Взять, к примеру, колхозницу Надежду Загладу. Много мы были наслышаны о ней. По фотоснимкам запомнили: немолодая, сухощавая, немножко курносенькая, видно, юркая, боевито цепкая в работе, страстная к тому же на слово, берущее людей за душу (иначе нельзя — передовик колхозный). Идет о ней и такая молва, что во время войны приютила она нескольких осиротевших ребят, став им настоящей матерью, хотя самой жилось нелегко. Вот она перед нами на экране телевизора. Сразу чувствуется, в труде жизнь провела: такое спокойствие и собранность даются уверенностью в своих хороших делах. На груди ордена и Золотая Звезда Героя. И юные пионеры, и члены правительства с большой охотой вступают с ней в разговор. А где, в какой стране это видано, чтобы президент или министр с таким интересом беседовали с простой крестьянкой? Разве только в дни выборов, «демократизма» ради!