Из тишины кладбищенских воспоминаний мы сразу окунулись в кипучую жизнь города. Похорошевшая Светланская — теперь улица имени Ленина — полна народа. Повсюду виднеются прекрасные новые дома. В низине, где раньше теснились ряды Семеновского рынка, замечательный стадион, и весь город, расположенный на сопках вокруг бухт, за минувшие тридцать лет помолодел, похорошел и застроился до неузнаваемости. Особенно хороши стали районы на бывшем Капустном поле, где теперь морской городок, стройные кварталы многолюдного «Рыбака», улицы благоустроенных больших домов Второй речки. Это своего рода владивостокские Черемушки. Там, где был жалкий поселок Минер, тоже гордо высятся светлые жилые корпуса.

Вечерней порой, когда город на сопках от подножья их до вершин светится сплошными окнами и залит отблесками огней зеркала бухт, где в порту и на рейдах дышат суда, все представляет собою феерически, сказочно красивое зрелище. Особенно поразил нас своей грандиозностью возведенный в стиле модерн морской вокзал. Оно так и должно быть, потому что Владивосток — при всем оживлении железных дорог и массе воздушных трасс — был и остается мировым морским портом, хотя близ него построен на берегах бухты Америка мощный портовой филиал — город Находка.

Мы побывали, конечно, и там, выступив перед моряками и массой школьников старших классов. Это были опять незабываемые встречи, радующие многолюдностью и горячей заинтересованностью слушателей. А Находка поражает воображение своей юностью, новизной улиц, красотой и необычностью их расположения. Если про Владивосток шутя говорят, что это американский небоскреб без лифта (лифты в нем автобусы и троллейбусы), то Находка — город на террасе — несколько рядов улиц вдоль солнечных берегов бухты, — вбирающий блеск моря и весь свет неба.

Возвратясь во Владивосток, мы направились снова в порт, чтобы познакомиться с китобойной базой «Советская Россия» — флагманом флотилии из двадцати китобойцев. С причала, насыщенного запахами рыбы, рогожи, смолы и просоленного дерева, мы поднялись по круто идущему вверх слипу на невероятно большое судно. Чего стоит один этот слип, по которому в океане втаскивают на палубу китов для разделки! Тут свободно могли бы разъехаться два паровоза. Совсем не страшно, если сюда захлестывает штормовая волна. А палуба на корме похожа на широкий внутренний двор, дальше надстройки верхней палубы корабля, а за ними второй, такой же просторный «двор». Невозможно передать словами представление о размерах китобойной базы! В трюмах помещаются не только склады, но и жировой завод, рефрижератор и установка для мясной муки. Когда мы, наведавшись в помещение для команды, прошли на капитанский мостик и посмотрели оттуда на бухту, а потом вниз, за борт, то возникло ощущение, будто смотришь в воду с великана утеса.

Водил нас по судну комсорг, опять же мой зейский земляк, Юрий Николаевич Яковлев, который, несмотря на свою молодость, уже отработал три года инженером. Флотилия через пять дней уходила на промысел, и сейчас повсюду шли спешные завершающие работы по подготовке судов к длительному плаванию. Вернулись они из дальних вод весной, и вот опять в рейс.

Капитан-директор Иван Трофимович Люлько принял нас в своих владениях. Его здесь зовут папой, и он, как Александра Хан в Холмске — мать рыбаков, является строгим и добрым отцом для своих матросов. Внешне да и по возрасту (1913 года рождения), он совсем не стар: молодо блестят серые, очень острые глаза, квадратен в плечах, коренаст, угловат, темноволос. Родился он на Украине, но, прожив во Владивостоке тридцать пять лет — из них восемнадцать на морском промысле, — законно считает себя дальневосточником. Плавал матросом на сейнере, тральщике, краболове, танкере, бил моржей в Арктике и, окончив между всеми делами морской техникум, стал капитаном. Жена, сын-десятиклассник и дочка-пятиклассница здесь, во Владивостоке.

— Уходим в рейс двенадцатого. Тринадцатого числа суда нигде не выходят, и мы не пойдем; ноль две минуты, но только не тринадцатого.

Говорит он вполне серьезно, и мы с Ириной сразу вспоминаем свои опасения на лове сайры. Конечно, море, рыбный промысел, охота — тут столько случайного, не зависящего от воли людей, что простительны маленькие суеверия. Главное, чтобы «не думалось». Хирурги и артисты тоже прихрамывают по этой части.

— Китов становится меньше с каждым годом, — с невольной грустью говорит Люлько. — Китобойцы — небольшие, но быстроходные суда, и добыча от них не уйдет. С двенадцатого декабря по апрель в Антарктиде разрешен по конвенции убой усатых китов (сейвалов и финвалов). Эти годы работаем там. В марте зима начинается. Холод? Нет, он не страшен. Морозов не чувствуем. Хуже ветер, айсберги, особенно сырость — никакая одежда от нее не спасает. Да еще снег мокрый. Брызги замерзают, а охотиться в условиях обледенения нельзя. Сейчас пойдем на кашалотов. Как различаем? По фонтану опытный гарпунер миль за пять сразу установит, какой кит.

Повадки у них интересные. Кашалот ныряет в глубину до тысячи метров, и нет его минут сорок. Потом выныривает, иногда весь поцарапанный. Кроме рыб, он питается донными животными — осьминогами, кальмарами. А кальмары до двадцати метров со щупальцами бывают, легко не сдаются. Завязывается бой на глубине… — На энергичном лице Люлько пробивается улыбка, и две косые морщины меж бровей расходятся (он, видно, охотник посмеяться). — Однажды мы выловили кашалота и обнаружили у него между зубами скат колеса с самолета, уже обросший ракушками: зубы редкие, похожие на колья, захватил ими, а снять не смог. Заметно, что мешало ему это — похудел. Глотка широкая — человек проскочит (не то что у кита), но с таким украшением охотиться трудно. По характеру кашалоты ревнивы: других самцов к своим гаремам близко не подпускают. А вот усатые киты, те живут дружными парами, и если убьют самку, то кит от нее не отойдет. Но если живой остается самка, то она сразу уплывает от убитого кита. Может быть, действует инстинкт сохранения потомства. Гарпун летит из пушки. При попадании взрывается граната, и острога развертывается уже в теле животного. Целятся под сердце. Плох тот гарпунер, который бьет кита в голову.

— Но неужели добычу возите с собой весь рейс?

Люлько мягко усмехается наивности вопроса.

— Держим связь с землей. Подходят танкеры, подвозят снабжение с базы, им и сдаем продукцию.

Еще один интересный маршрут — в Уссурийск, куда мы ехали из Владивостока по знакомой уже трассе, через Черную речку.

Проезжаем мимо пригородного санатория, где тридцать лет назад лечилась мама. Она была до того скручена ревматизмом, что не могла ни повернуть головы, ни поднять ногу на ступеньку лестницы. А после месяца лечения вернулась легкая и гибкая, как молодая девушка, и больше ни разу так не болела. Вот какие тут замечательные грязи! Говорят, они открыты охотниками по следам диких зверей, которые залечивали ими свои раны!

Красочен дикий виноград, пылающий в зарослях богатых парковых лесов по обе стороны шоссе. Особенно хороши клены с небольшими зубчатыми листьями, уже расцвеченные всеми оттенками ярко-красного колера. Вспоминаю, что в Подмосковье клены осенью желтые — смотрю на широкие кроны деревьев, на светлые дачки, а в душе опять мысли о матери.

Вижу ее на крыльце каждого веселого домика. Ведь мы могли бы жить с нею здесь и в любом из малых городов Амурской области, которые вырастут благодаря нашей Зейской ГЭС. Будут там строиться заводы, Дома культуры, сады и парки. И мы там могли бы жить среди родной природы. Могли бы… Но матери уже нет! И никогда не будет, как не стало других, близких сердцу. Ни молодой, сильной и красивой, какой привиделась она мне на берегах Зеи, ни старенькой, капризной, ворчливой, какой была она в последние годы и дни. Мысль, что я не увижу ее, когда вернусь домой, угнетает.

Вот она сидит на кровати за несколько дней до смерти и говорит удивленно-задумчиво:

— Как жили! Как плохо и бедно жили, а все несет меня бог куда-то и несет!

Родная! Теперь только бы жить да радоваться, но твои годы прошли… Прошли они и над Приморьем, но как похорошел за это время весь край! Вот правда и красота жизни: люди приходят и уходят, а народ, их породивший и их трудом богатый, поднимается на новую, высшую ступень.