Впрочем, когда мы вернулись в его квартиру, Джон вновь обрел веселое настроение. Приехал и Найдж в компании своей жены, Пэт, которая щеголяла «ульевой прической», самой невероятной из виденный мной. Присутствие Найджа стало хорошим стимулом и для Джона, и для меня, и мы провели остаток ночи за выпивкой, курением, обменом своими новостями и гримасничанием перед фотоаппаратом Найджа. Когда же в четыре часа утра мы все спустились вниз усадить Найджа и Пэт в их «Мини», веселье Джона стало настолько безудержным, что он принялся прыгать и дурачиться посреди дороги, принимая гротескные и нелепые позы для нашего развлечения и поучения. Свое «выступление» он завершил катапультированием на крышу машины Найджа — чтобы тут же слететь вниз с другой стороны. Через несколько секунд он показался из кювета, прыгая на одной ноге, ухватившись за лодыжку и стеная, лицо его теперь выражало неподдельную боль и немалое смущение тем, что акробатический трюк вышел ему боком.

Поскольку Джон был не в состоянии подниматься по лестнице, мне пришлось тащить его на себе все те шесть проклятых лестничных пролетов. «Это тебе будет нех…вая наука, — кудахтал я, погружая сильно посиневшую лодыжку Джона в таз с горячей водой. — Вздумал прыгать через машины, как какой-то ё…й идиот!»

«Ну, хоть ты-то, Пит, не вали на меня! Мне и так уже досталось!»

Через час лодыжка Джона приобрела еще более удручающий вид. Весь следующий день он был просто не в состоянии ходить, а доктор в недвусмысленных выражениях посоветовал отказаться от вечернего выступления. «Х… вам! — огрызнулся Джон. — Я не дам аннулировать концерт из-за меня!»

В конце концов, его доволокли до самой сцены, откуда он, кривясь от боли, доковылял к своему микрофону. Все представление он стоял на месте, перенося весь вес на здоровую ногу; но играл и пел с небывалым апломбом, и я уверен, что никто в зале не заметил, что их герой бьется в мучительной агонии.

К следующему вечеру нога Джона настолько поправилась, что мы, сбежав в очередной раз от битломаньяков, решили взять с собой наших жен и прокатились по наиболее фешенебельным заведениям Лондона. И мы настолько там разошлись, что когда последний ночной клуб закрылся, нам все еще не хотелось ехать домой.

«Давай тогда устроим ранний завтрак», — предложил я. Но Лондон в четыре часа утра едва ли не самый безжизненный город, и единственным местом, куда мы смогли заехать, оказался кафетерий аэропорта в Кенсингтоне — на той же улице, где был дом Джона.

Когда мы покончили с яичницей и беконом, пустой кафетерий начал оживать. Вид путешественников, садящихся на первые автобусы до аэропорта «Хитроу» быстро возбудил в мозгу Леннона типичный порыв: «Давай тоже туда рванем и сядем в какой-нибудь … самолет! В первый самолет, который попадется!»

«Ты, наверное, шутишь», — сказал я.

«Нет, наоборот, давай, уедем отсюда на х… и улетим!»

«Да у тебя же вечером снова концерт!»

«А! Х… с ним! Успеем! Мы только слетаем на Канарские острова или еще куда на пару часов — и вернемся назад.»

Без дальнейших церемоний Джон приказал своему многострадальному шоферу мчать нас в аэропорт «Хитроу». Развалившись на заднем сиденье «Роллс-Ройса» и глядя на пригородный ландшафт, озаряемый серым лондонским рассветом, я боролся с соблазном заснуть. «Это какая-то страна исполнения желаний, — сказал я сам себе. — Еще несколько дней назад я вкалывал в старом дурацком кафе, а теперь лечу на день на Канарские острова!»

Но в справочном отделе аэропорта нас ожидало сокрушительное разочарование. «Какой следующий рейс?» — спросили мы, затаив дыхание.

«Манчестер».

Трудно было вычислить более точное слово для уничтожения нашего сказочного путешествия: Манчестер расположен в 25 милях от Ливерпуля и имеет репутацию самого сырого города Великобритании.

И тут, рассматривая расписание в поисках более экзотического маршрута, мы вспомнили, что даже не взяли с собой паспорта. После этого с большой неохотой мы признали, что самым мудрым будет отправиться домой спать.

Эта фантастическая неделя пронеслась незаметно. Каждый вечер мы с Бет ходили на концерты БИТЛЗ и потом полуночничали с Джоном и Син до утра. Днем мы с хозяином дома почти не виделись, ибо он постоянно был занят профессиональной деятельностью. Насколько мне известно, наиболее приятной ее частью было чтение пробных оттисков его первой книги «Джон Леннон в своей манере письма», выпуск которой был намечен на март наступающего года. (Я был в квартире, когда приехал Роберт Фримэн и сфоторафировал автора на кухне — для оформления обложки книги).

Джон с гордостью показал мне непереплетенные страницы и я сразу узнал несколько гротескных рисунков и его нелепые четверостишия тех бесславных лет, которые мы провели в Куари Бэнк, где Джон часто разнообразил серые дни, украдкой подбрасывая на мою парту клочки бумаги — в те секунды, когда учитель отворачивался. Затем он поведал мне, что поначалу собирался открыть «В своей манере письма» посвящением: «Питу, который первым прочел все это». Но, зная, что Мими будет возмущена, если он посвятит книгу мне, а не ей, Джон решил отвести страницу для посвящений рисунку таинственного кудрявого паренька, на голове и руках которого сидели странного вида птицы. Как сообщил мне Джон, это была его карикатура на Вашего покорного слугу — и способ скрытого посвящения этой книги мне без оскорбления чувств его тетушки. И без слов понятно, что я был необычайно польщен…

В праздничный новогодний вечер к нам присоединились Джордж и Ринго. Они дали согласие отправиться на вечеринку, устроенную Джоном Блумом, печально известным магнатом стиральных машин, который упорно искал расположения БИТЛЗ. Всю свою жизнь Джон, словно сладкое, привлекал к себе «изобретателей чудес» всех мастей. «Блум говорит, что если мы дадим ему миллион фунтов, то через месяц он вернет нам два милилона!» — восторженно повторял он. «Ты будь поострожней, — сказал я. — Если кто-то действительно может такое сделать, он сделает это для себя, а не для тебя». Мои опасения, наверное, разделял и Брайан Эпстайн, ибо Блум, чьи беспрецедентные финансовые аферы привели в конце концов к огромному национальному скандалу, так и не смог запустить лапу в битловские деньги. Во всяком случае, большую часть предновогоднего вечера мы бродили по улицам, тщетно пытаясь отыскать дом Блума.

К нашим досадам добавились и приставания многочисленных прохожих, в том числе и элегантной женщины средних лет в меховом пальто. «Это он! — завизжала она. — Живой Битл! Я глазам своим не верю! Ах, подожди, я сейчас всем расскажу!»

«Вот, смотри, Пит, — шепотом пробормотал Джон и повернулся к этой даме с дружелюбной улыбкой. — Ты, старая ё…я корова, — произнес он приятным тоном. — Неужели тебе ни х…я не стыдно за такое поведение посреди улицы в твои-то годы, старая ты п…?»

Совершенно не замечая злобных оскорблений Джона, эта изысканная дама продолжала орать в своей истеричной манере: «Джон Леннон из БИТЛЗ! Надо скорее рассказать моему мужу!»

«Ну конечно, — с улыбкой кивнул Джон, — уё…й на х..й. Иди и расскажи всем, что ты видела великого Джона Леннона. Будь здорова, с Новым годом!»

«Ты видел, Пит? Люди настолько ослеплены имиджем Битла, что даже не слушают меня. Такие люди не услышат ни единого моего слова, что бы я ни говорил.»

Время понемногу приближалось к полуночи. Отчаявшись попасть к знаменитому м-ру Блуму до наступления 1964 года, мы помчались на другую заманчивую вечеринку.

Там было полным-полно пьянствующих знаменитостей шоу-бизнеса, но тем не менее, когда наступила торжественная минута и веселье и оживление достигли своего пика, меня вдруг захлестнула волна мрачной депрессии. Я взглянул на Джона Леннона, в тот момент очень образно изъяснявшегося, и затем внимательно посмотрел на себя самого. Наши достоинства необычайно контрастировали, а мой образ жизни в сравнении с его казался почти невыносимо скучным.

Это не значит, что я завидовал успеху Джона или хотел бы продержаться в «Кварримен» достаточно долго, чтобы стать Битлом-блондином. (В действительности я, наверное, был единственным в то время молодым человеком в Англии, который НЕ мечтал стать поп-звездой. Благодаря опыту, полученному в «Кварримен», я уже в раннем возрасте понял, что быть исполнителем — не говоря уже музыкантом — просто не по мне.) Истинным сожалением было то, что мы с Джоном были единомышленниками большую часть своей жизни и посвятили себя совместному поиску приключений и возбуждения — и вот теперь Джону предстояло испытывать самые немыслимые приключения и возбуждения, а мне — менее чем через 24 часа — вернуться к скуке и рутине ливерпульского небытия.