Немецкие поэты, защищавшие права индивидуальности, редко могли выразить свои протестантские идеи и чувства в конкретных общественных идеалах. Вся общественная жизнь толкала их скорее в область мечты. До 1848 года ни одного немецкого поэта, даже такого, который приходил в резкое идейное столкновение с обществом, нельзя назвать революционером в собственном смысле этого слова. И многие из них, начиная с почти революционных мотивов («Разбойники» Шиллера), кончали все-таки либо известным примирением с действительностью, либо утешительным противопоставлением ей царства красоты или мистического потустороннего бытия.
Во Франции, конечно, было иначе. Романтики там часто обладали довольно определенными политическими убеждениями. Мы видели это на примере Гюго. Но с кем он входил в столкновения? С Наполеоном III, которого презирала половина Франции. Гюго выражал прогрессивное течение французской мысли, оставаясь верным знамени революции, народнической Франции, Франции, мечтавшей о возможности возобновить путь, на который она вступила в конце XVIII столетия. Но таких людей во Франции было много! У него были столкновения с полицией, Гюго был изгнанником. Но все же это не были такой огромной остроты столкновения с обществом, как у английских романтиков.
Английской романтике пришлось вступить в борьбу со всем английским обществом сверху донизу. Пролетариат тогда был совершенно задавлен, никак не мог себя проявить, и все «простонародье» культурно никак себя не проявляло. Но зато шла интенсивная политическая и умственная жизнь в высших классах общества, то есть в средней буржуазии, в высшей буржуазии и аристократии. И вот тут-то именно и плодились все предрассудки. Английский интеллигент, разбуженный французской революцией, полный мечтаний о том, что все можно переменить, что перед человечеством можно раскрыть какие-то блистательные перспективы, воспринял эту революцию не столько социально и политически, сколько индивидуально. Для него это внутренне преломилось в жажду крупной, самостоятельной, энергичной, смелой жизни. Носителем такого протеста большой, смелой, яркой, высокой личности против тусклого и полного лицемерия общества и был Байрон. В этом его громадное революционное значение.
Байрон родился в 1788 году. Умер он в 1824 году, тридцати гнести лет. Гюго тогда только еще начал проявлять себя как романтик, а политические воззрения его были близки к монархизму. Позднее он левел, испытывая в значительной мере влияние Байрона. Имя Байрона было синонимом революционного протеста во всю первую половину XIX века.
Почему же Байрон сделался революционером и даже синонимом всего революционного, всего протестующего в Европе? Ведь он родился лордом. Казалось бы, классовое чувство должно было направить его в сторону защиты старых общественных устоев.
Довольно легко, однако, вскрыть причины, которые заставили Байрона уйти из аристократического мира.
Вся фигура Байрона полна мучительных противоречий. Родился он лордом, но унаследовал совершенно ничтожное имущество. Он был полунищим лордом, а его сатанинская гордость, которая впиталась в него, принадлежащего к английской аристократии, — вообще отличающейся большой надменностью, очень большим самомнением и большим желанием внешне проявить свою «сверхчеловечность», — жила в нем и постоянно натыкалась на невозможность проявить себя прежде всего из-за недостаточности денежных средств. Байрон был на редкость красив. Красота его вызывала восхищение современников, но он от природы был хром. Одни говорят, что это было не очень заметно, другие — что это сильно портило его внешность. Во всяком случае, он от этого страдал. В конце своей жизни он написал одну драму (она не окончена) на эту тему, на тему об уроде с прекрасной душой, который страдает из-за своего уродства1. Он всю жизнь, начиная с детских лет, выходил из себя, когда кто-нибудь намекал ему на этот недостаток или когда ему казалось, что он дает себя знать.
Это был человек необычайно чуткий. И такие обстоятельства, как знатность и бедность, красота и уродство, с самого начала наложили на эту чуткую душу какое-то странное, печальное клеймо, Самая чуткость его была особого характера. От своих предков Байрон унаследовал бурные приступы гнева, которые иногда выливались в настоящие припадки бешенства. А насколько он способен был поддаваться силе красоты или сострадания, видно из того, что несколько раз бывали случаи, когда он, под влиянием эстетического впечатления, падал в обморок с судорогами. Когда он видел игру знаменитого актера Кина, когда ему приходилось присутствовать при перевязке раны, возбуждавшей в нем сострадание, он заливался слезами, как самая слабая женщина.
Вот эта редкая внутренняя нежность, связанная с крайним самомнением и гордостью, создавала прекрасную почву для столкновения с обществом.
Вообразите себе, в самом деле, человека, который каждую маленькую занозу, каждую неприятность в жизни испытывает болезненно, человека полного внутренней гордыни и считающего, что к нему должны относиться с преклонением, что он является личностью совершенно исключительной, что ему незачем стараться уложить себя в рамки старого отрицательного общества, которому проснувшийся разум подлинно нового человека должен положить конец. И вот человек с этой гордостью, с этой мягкостью, с таким революционным запалом начинает нападать на английские устои, на английское лордство, на все английское общественное мнение, — сначала легкомысленно, пока был подростком и юношей, а потом с крайней степенью гнева и протеста. — Такая личность, которая на всяком шагу рвет установившийся порядок, хочет жить по-своему, бросает направо и налево вольнодумные речи и подчеркивает, что она ни на кого не похожа и ни с кем не хочет считаться, — опасный для «общественных устоев» и традиций отщепенец, совершенно нестерпимый на таком общественном фоне, как английский, в котором каждый выдерживает себя наподобие всех других.
Чем дальше, тем больше происходило столкновений между Байроном и английским обществом. Оно само создавало из Байрона крупного революционера мысли и политики.
Если бы английское общество сделало какие-нибудь шаги, чтобы как-то приласкать Байрона, примириться с ним, может быть, он остановился бы на каком-нибудь промежуточном звене, но нет: оно его оскорбляло, оно его унижало, окружало враждебностью, сплетней, оно его естественные молодые порывы превращало в басни о его необыкновенной порочности, преступности. А он замыкался в себя, в свою гордыню и не только не оправдывался, наоборот, был даже готов сказать, что все это правда. И чем больше его обвиняли в отщепенстве и сатанизме и т. д., тем больше он приобретал черты, иногда граничащие с вызывающей позой, со стремлением к внешнему эффектничанию, дразнившему «общество».
Первые его поэтические произведения дали ему большую славу, потому что английская поэзия редко когда имела человека с таким музыкальным стихом, с таким блестящим полетом фантазии. Но вместе с тем первые же его произведения вызвали и самую недружелюбную, самую едкую критику со стороны защитников общественной морали, а позднее он стал писать уже назло им все более и более «аморальные» вещи и вызвал крайнее озлобление доминирующей английской критики.
Эти обстоятельства вынудили Байрона бежать из Англии, искать пристанища в другой стране. Он всегда стремился к азиатским странам, его тянуло на юго-восток. Там он находил свою настоящую родину. Ему казалось, что там гораздо больше свободы в жизни, меньше связанности предрассудками, и он почти всю свою жизнь прожил в Италии и на юго-востоке.
Европа с восхищением, смешанным с удивлением, а иногда и с озлоблением, следила за этой странной личностью. Английский лорд, покинувший свою родину, необычайно красивый, с признаками высшего дендизма, он любил швырять деньгами, которых много зарабатывал литературным трудом. Он любил эффектно одеваться, задавать балы, во всех городах, в какие он являлся, старался сейчас же поразить жителей какой-нибудь странностью, прогреметь, хотя бы даже и скандально; а рядом с этим дендизмом, с этим пусканием пыли в глаза — огромное благородство и полная готовность всегда поддержать слабейшую сторону, рыцарственность, большой уклон к революции (Байрон, например, демонстративно дружил с итальянскими карбонариями, тогдашними итальянскими революционными заговорщиками, подчеркивал свое участие в этом движении, давал деньги на всевозможные революционные попытки в Венеции и т. д.).