Наружность министра-социалиста бросилась бы в глаза всюду. Небольшого роста, спокойный в своих манерах, он сначала кажется холодным, осторожным, прозаическим. От обыкновенного культурного буржуа его отличают, однако, вьющиеся волосы, густая, довольно длинная борода, роднящая его скорее с типом здешнего анархиста, устроившегося, признанного. Но потом вы замечаете под этими кудрями большой красоты широкий лоб, под золотыми очками — необыкновенно живые глаза, под усами — такие же подвижные губы. В этих серых глазах очень часто, правда, сверкают искры иронии, губы любят складываться в тонкую, умную усмешку. Семба недаром слывет едва ли не первым остряком, как на трибуне, так и с пером в руках. Но те же глаза смотрят иногда внимательно, строго, как будто печально… И именно в те минуты, когда Семба говорит о праве, о не менее драгоценном, чем социальный прогресс, личном самоусовершенствовании, об альтруизме русской души. Нет, все это не простые слова для Семба, не либеральная фразеология. Семба действительно глубокий идеалист, каким был Жорес.⁵ Этика и эстетика играют в его жизни, его деятельности, его мировоззрении чрезвычайно большую роль. Быть может, его блестящая ирония, его парадоксы, его шутка даже вредят ему в этом смысле.[6]

Семба гораздо серьезнее своего слишком яркого наряда, хотя, быть может, именно этот наряд, такой изящный и такой вместе общедоступно-привлекательный, и сделал его первым человеком Французской социалистической партии после Жореса.

Я не сказал бы, что Семба и Гед — полная противоположность. Но все же во многом они действительно контрастируют. В Семба живет дипломат, он осторожен и сдержан. Гед весь пылает. Он не может и не хочет скрывать чего бы то ни было, он договаривает до конца, ставит точки над i, не чувствует себя ответственным министром, остается, как всегда, агитатором. Семба в высокой мере присуща ирония, несколько холодное остроумие. Гед никогда не шутит и очень редко смеется. Если смеется, то в большинстве случаев желчно. Он страшно серьезен в своем постоянном, юношеском, странном в этом старике кипении. Но вместе с тем — и тут они словно на мгновение меняются своими ролями — Семба по своим воззрениям откровенный идеалист, а Гед — научный социалист, человек догмы, фанатик марксистского материализма.

Но меняются они ролями только на минуту. И вот уже оба соприкасаются в одном пункте, который является, быть может, существеннейшим, а потому и не допускающим определения двух вождей современного французского социализма как противоположностей. Действительно, за материализмом Геда лежит пламенный энтузиазм, неукротимый порыв к справедливости, сердце, полное любви, сострадания и надежды. Лицо Геда не обращено к прошлому, он сравнительно мало занимается и анализом настоящего. Его глаза постоянно вперены в будущее. Он прежде всего пророк коллективизма. Во всяком случае движущей силой в его душе является любовь, жажда улучшения, возвышения жизни. Но то же самое представляет собой и святая святых Семба.

Не так-то легко было отыскать «министерство без портфеля». Я при этом попал даже в смешной просак. По меньшей мере трех ажанов спрашивал я о министребез портфеля. Но так как в мозгу моем сидел еще и министр труда, то четвертого я спросил о министребез работы, чем его немало насмешил. Смеяться-то он смеялся, но указаний мне не мог дать никаких. Отправился я в мэрию, оттуда в муниципальную полицию. Подозрительный субъект, прозванный «центральным комиссаром», очевидно долженствующий знать, где кто живет, глубокомысленно подумав, высказал наконец мысль, что мосье Жюль Гед должен жить в отеле «Байон». В отеле «Байон» мне сказали, что «министерство без портфеля» помещается там же, где и министерство общественных работ. Вот тебе раз! Исходить чуть не весь город и вернуться в то самое здание, откуда вышел! Однако и это оказалось неверным. Наконец, швейцар министерства догадался послать меня в префектуру. Действительно, «министерство без портфеля» устроилось там.

Я прошу, однако, читателей принять во внимание, что моя обмолвка насчет «министерства без работы» отнюдь не имела под собой почвы. По-видимому, в этом министерстве работают не меньше, чем в других. В четырех больших комнатах идет невообразимое щелканье пишущих машин и, не разгибая спины, что-то пишут, читают, считают многочисленные молодые люди. Жюль Гед, наверное, взял на себя большую и ответственную часть каких-либо непредвиденных задач правительства, потому что иначе, конечно, он не назвал бы своего нынешнего положения «боевым постом»…

Самое отрадное впечатление получил я при первом же взгляде на Геда. Последний раз я видел его года два тому назад. Он был желтый, как лимон, показался мне невероятно утомленным. Несколько слов, которые он сказал тогда, он выкрикнул фальцетом, ужасно волнуясь и жестикулируя с болезненной нервностью.

Ничего подобного теперь. Давно уже я не видел Геда таким здоровым, молодым и бодрым. Опять под его бровями горят эти добрые глаза. Опять развеваются его волосы, словно под ними проходит дыхание каких-то мощных веяний будущего, опять поражает сухой энергией линий это орлиное лицо, обрамленное внизу бородой пророка Ильи.

Говорит Гед с огромным увлечением, и сразу же становится ясным, что я не смогу использовать и четвертой части того, что он мне говорит, что притом придется использовать лишь четвертую часть, наименее интересную. Но и она, конечно, остается интересной.

Не все, конечно, верят в то, во что верит Жюль Гед. Но когда я смотрел в эти горящие глаза, следил за этими красноречивыми руками, рисующими что-то впереди, я невольно сознавал, что энтузиазм это подлинный, что передо мною совершенно убежденный человек.[7]

«Киевская мысль», 16 декабря 1914 г.

У генералиссимуса Жоффра^*

15 журналистов, ездивших по приглашению генерального штаба на фронт, были приняты генералиссимусом Жоффром¹.

Большинство из них передает об этом свидании с напыщенным пафосом. Этот тон, конечно, понятен ввиду обуревающих французские сердца чувств, но как с художественной точки зрения, так и с точки зрения информационной он несомненно вреден. Больше всего равновесия сохранил сотрудник «Юманите»² Фижак. Мне сдается, что он точнее всех уловил и характер, и обстановку приема, отметив некоторые тонкие черты, по-видимому сознательно опущенные другими.

Телеграмма Фижака послана из Нанси. Но само собою разумеется, неизвестно, где произошло свидание генералиссимуса с журналистами.

«Главная квартира, где поселился главнокомандующий, вовсе не труднодоступна. Вы удивились бы, если бы увидели, до чего проста и строга его внешность. Никаких шумно и торопливо куда-то спешащих офицеров, никакого ненужного и беспорядочного движения. Около узкой решетки один-единственный чиновник. Дальше двор с тремя или четырьмя солдатами, ожидающими поручений. В огромном ангаре стоит автомобиль, тщательно осматриваемый механиком. Затем другой двор, совершенно пустой, на который выходят окна двухэтажного дома. Из одного из окон устремляется в пространство сноп проводов. Мы всходим по широкой кирпичной лестнице с голыми стенами, лишь небольшая часть которых закрыта ковром. После нескольких минут ожидания дверь полуотворяется: „Войдите, господа…“