Там, направо, в серебряной дымке вонзилась в небо башня «Сен-Мишель». На ней словно немного паутины леса. И шумно кругом, и тихо…
А там, неподалеку, в сущности… ужас взаимоуничтожения.
Иду в общественный сад, полный пальм, достойный Бордо, за сверкающими копьями золоченой решетки.
Какие красивые дети в Бордо! Черноглазые, живые. У девочек сплошь чудные темно-каштановые волосы. Женщины на две трети красивы. В смуглости, в огне глаз, в манере носить широкополые тони уже есть Испания.
А вот старый Бордо. Ведь он стар, этот город. Бордигалия Цезаря18. Его церкви прекрасны. Собор святого Андрея — стройный хаос сталактитов. Но странно: у него лицо сбоку! Фасад оголен, без физиономии, и с севера кружева и две легкие башни, а рядом еще одна — отдельно. XV век предается здесь своей мастерской каменной пляске линий.
И внутри также странно. Сперва романский XI века неф, сильно заслоненный лесами, а потом вдруг роскошнейший цветок двойного хора с капеллами в среднеготическом благороднейшем стиле.
Довольно много молящихся в стройной пустоте храма. Мужчины и женщины, закрывшие лица, углубившиеся. И перед прелестным, весенне-возрожденным изваянием мадонны упала и лежит женщина в трауре. Ее можно бы принять за черное изваяние у ног белого, если бы плечи ее не вздрогнули вдруг от рыдания.
Не все улыбаются в ласковом Бордо.
«Киевская мысль», 14 декабря 1914 г.
Мои беседы*
Министерство общественных работ помещается вместе с министерством труда и министерством земледелия в лицее на маленькой площади Long-Champ. Не знакомый сколько-нибудь близко с Марселем Семба,2 с которым я хочу поговорить о создавшейся политической ситуации, я решаюсь зайти сперва к Густаву Кану,3 исполняющему при нем обязанности начальника личного кабинета.
Многие из моих читателей, конечно, знают, кто такой Густав Кан. Поэт выдающегося дарования, он еще молодым человеком выступил в первом ряду той густой колонны символистов, которая ознаменовала собой конец прошлого столетия. Его поэмы если не поставили его рядом с великими именами символизма, с великими «мэтрами», то во всяком случае отвели ему почетное место среди крупных представителей этого течения. Но не меньше, чем своими поэмами, послужил Кан самоопределению символизма, его оценке своими теоретическими работами. Изучать символизм, минуя книги и статьи Кана, невозможно.
Между произведениями Кана я невольно припоминал, когда шел на свидание с ним, его известную оду к Толстому, как поборнику мира. Поэт, приветствовавший величайшего врага войны, в настоящее время занимает крупный пост в министерстве национальной обороны, в министерстве, которое ведет самую кровавую войну, когда-либо отмеченную историей.
Но что ж тут удивительного, если его патроном является не кто иной, как автор книги «Давайте короля или заключайте мир»,4 книги, под кусательной иронией которой раздался призыв к миру, быть может, наиболее смелый за эти 44 года истории Франции.
Я застаю Кана за работой. Когда я предложил ему по французскому обычаю устроить свидание в кафе, чтобы переговорить без помехи, он только печально улыбнулся и махнул рукой. «Какие там кафе, — сказал он, — у нас едва хватает времени на необходимый сон и обед, мы завалены работой».
Я думаю также, что официальное положение, занимаемое поэтом и для него самого непривычное, заставляет его быть немного настороже. В другое время мы видели бы друг в друге только писателей, а сейчас он — начальник кабинета, а я — журналист.
Зато он внимательно расспрашивает меня о России. Не только с точки зрения военной — тут он осведомлен не меньше меня во всяком случае, — но главным образом с точки зрения, так сказать, бытовой. Я, конечно, рассказываю ему охотно обо всем, что знаю, и многое из того, что думаю.
С большой любезностью Кан соглашается мне устроить разговор с Семба во всяком случае. Он с уверенностью обещает, что на другой день в 4 часа министр-социалист не только примет меня, но и, наверное, воспользуется моим посредничеством, чтобы обратиться по примеру Э. Вандервельде с несколькими словами к русским единомышленникам.
Так оно и случилось. На другой день в 4 часа я был в кабинете Семба, который с первых же слов сказал мне:
«Вы понимаете, что мое положение несколько затруднительно. По моему мнению, линия поведения всякого социалиста в настоящее время, — исключая, конечно, социалистов немецких и австрийских, — поразительно ясна. Но тем не менее, по-видимому, для некоторых возникают сомнения в исполнении ими своего долга. Я очень хочу по мере своих сил содействовать пониманию всяким из моих товарищей происходящего. Но вместе с тем мое положение члена кабинета, разнородного по своему составу, накладывает на меня более узкие рамки для выражения моих надежд, чем я, быть может, хотел бы. Во всяком случае я прошу вас сообщить несколько строк, с которыми я считаю уместным обратиться к русской демократии».
«Я хотел бы, чтобы вы сказали русским друзьям, что мы вместе вынуждены вести борьбу, в которой недопустима никакая робость. Мы с Гедом представляем во французском правительстве социалистическую партию. С тех пор как мы выполняем наши функции, мы все время считали необходимым поддерживать самый интимный контакт с нашими товарищами и не терять уверенности в их постоянном одобрении. Вот почему я уверен, что говорю не только от моего имени, но и от имени моей партии, когда рекомендую вам заклинать русских товарищей выполнять повсюду свой долг в борьбе против Германии и Австрии. Триумф этих держав означал бы собою победу грубой силы. Дело союзников — правое. Их победа принесет с собою свободу Европе. Эта цель достаточно благородна, чтобы заставить нас забыть пока все остальные недовольства и протесты. Я замечаю, что русские, подобно французам, всегда хранят в глубине сердца идеализм и веру в право, встречающие часто насмешки со стороны немцев. Лично мое впечатление таково, что победа не только послужит делу общественного прогресса, но и — это я считаю не менее драгоценным — также личному улучшению каждого из нас. После победы союзные народы останутся теснейше связанными. И у каждого из них право будет иметь большие шансы определить собою дальнейший ход развития цивилизации. Что касается меня лично, я очень рассчитываю на скрытые еще и многим неизвестные сокровища славянской души. Достаточно прочесть произведения ваших великих писателей, особенно Горького, чтобы научиться чтить эти дарования вашего народа. Я говорю именно о чувстве симпатической солидарности, которая открывает в сердце каждого русского рабочего источник самой широкой любвеобильности».
И Семба добавил:
«Союз наших наций может быть до крайности плодотворным. Всякая характеристика отдельных народов грозит быть поверхностной, но мне всегда англичане представляются высшим выражением личного достоинства, энергии, несокрушимости; француз — как человек, способный к благородному энтузиазму и в то же время обладающий духом высокой находчивости; русский же кажется мне каким-то инстинктивным, врожденным христианином. Я говорю здесь, конечно, не о догматической, не о церковной стороне дела. Я сам в этом смысле отнюдь не христианин. Я говорю о моральном средоточии христианства, о заповеди „возлюбите друг друга“, которая находит в русской душе почву, несравненно более подготовленную, чем в какой бы то ни было другой».
Вторая часть нашей беседы заключалась главным образом в более или менее подробных ответах с моей стороны на вопросы Семба.