Вернувшись в Тифлис, я устроился учеником токаря по металлу в малюсенькую мастерскую, где станки принадлежали мастерам. Мой учитель Алекси имел необычную методику обучения. Он работал за станком, а я стоял напротив и следил за ним весь рабочий день. За моей спиной была полка с резцами и другим токарным инструментом. Время от времени Алекси протягивал руку. Я должен был догадаться, что ему понадобилось. Если я давал ему не то, он тут же бросал инструмент на пол и снова протягивал руку. Потом я должен был собирать разбросанный инструмент. Платил он мне 80 рублей. В перерыве я покупал для него грузинский лаваш по коммерческой цене 17 рублей 50 копеек за килограмм (7 рублей фунт), и он сжирал весь лаваш один.

Как-то раз у него сломалась на «гитаре» 60-зубчиковая шестеренка, а ему необходимо было нарезать резьбу. Он дико ругался. Я посоветовал ему поставить на штару 75-зубовую, чтобы сохранить соотношение 1:3. Он был крайне удивлен моему совету. Сказал, что это глупость, но все же попробовал. После он уже стал пускать меня к станку, а затем определил в вечернюю смену, чтобы я работал самостоятельно. Как-то узнав, что я выполнил халтуру, а денег ему не отдал, он вычел их у меня из зарплаты.

Через пару дней, когда вечером в мастерской были только я и другой ученик, брат одного из токарей и поэтому работавший самостоятельно, мы с ним по какому-то поводу подрались. Тем временем на моем станке протачивался вал, и был включен самоход. После того как мы выяснили отношения, я с ужасом обнаружил, что суппорт уперся в переднюю бабку и оторвался замок на «фартуке». Я плюнул и больше в мастерскую не пришел.

В Форосе Александр Яковлевич окончательно убедился, что с директором, бывшим политкаторжанином, а ныне барином Калугиным ему не сработаться, и поехал со своими проблемами в Москву к Авелю Сафроновичу Енукидзе. Председатель ЦИК Союза тут же назначил его директором летнего лагеря балетной школы Большого театра в местечке Манькина гора на реке Пахре. Одновременно было получено разрешение на поездку моей мамы в Германию для свидания с дочерью Лизой. Вероятнее всего, основной целью этой поездки была необходимость врачебной консультации по поводу болезни почек, которой страдала дочь Александра Яковлевича — Тамара. Вдвоем они поехали в Германию.

После того как мой отчим был направлен на работу в Пахру, ему была выделена квартира в Москве — две комнаты в общежитии ЦИК, которое располагалось на втором этаже левого крыла нынешнего ГУМа.

Общежитие представляло собой длинный коридор, по обе стороны которого были большие, метров по 40, комнаты. Один ряд этих комнат был обращен к Красной площади, другой — на первую линию ГУМа с балконом по всему периметру. Нашей квартирой стали последние две комнаты в торце коридора с окнами на Красную площадь. Удобства были при входе в общежитие.

Мы с братом в это время жили в Тифлисе.

Через пару месяцев, ко времени возвращения мамы и Тамары из Германии, Александр Яковлевич специально приехал в Тифлис и взял нас в Москву для встречи. В дороге я предварительно осведомился у кого-то, что мы приедем на Курский вокзал. А наш поезд прибыл на Каланчевку. Когда мы сели в пролетку извозчика, я, желая показать брату свою осведомленность, показывая на Казанский вокзал, сказал: «Миша, вот это Курский вокзал». Отчим, отлично знавший Москву, поправил меня, сказав, что это Казанский. Я ему возразил: «А я думаю, что это Курский вокзал». «Если ты так хорошо знаешь Москву, — сказал Александр Яковлевич, — слезай с извозчика и иди пешком». Я, будучи уверен в своей правоте, довольно долго бежал за извозчиком (благо, мы прибыли ночью), пока не согласился, что это был Казанский вокзал.

Мы ждали приезда мамы, а Александр Яковлевич нас развлекал. В Хозуправлении ЦИК СССР ему дали два билета в Большой театр на премьеру восстановленной оперы Глинки «Жизнь за царя», переименованной в «Ивана Сусанина». Только значительно позже я понял, какая это была привилегия — присутствовать на этом представлении.

Посещение оперы потрясло нас с братом. Особенно запомнились две сцены, когда Сусанин (его пел знаменитый Михайлов), заведя поляков в непроходимые лесные дебри, прощается с жизнью. Сама по себе, для неискушенных слушателей, ария была скучная и очень длинная, но все время на сцену падал густой снег, и это было очень удивительно, и апофеоз — когда посреди ликующей толпы (хора) под колокольный перезвон на белых конях въезжают Минин и Пожарский.

Зал в едином патриотическом порыве аплодировал участникам спектакля. Включилось освещение, и артисты, в свою очередь, глядя в одном направлении, принялись аплодировать. Зрители стали оборачиваться, и вдруг зал загремел шквалом аплодисментов и возгласов в честь товарища Сталина, который вместе с членами Политбюро, стоя в царской ложе, аплодировал артистам, приветствуя жестом и зрителей.

Такое состояние всеобщего воодушевления длилось довольно долго. Некоторые зрители, чтобы оказаться хоть чуть-чуть ближе к великому вождю залезли на бархатные стулья, немало женщин от полноты чувств плакали. Да и у нас с братом Мишей от этого спектакля осталось грандиозное впечатление.

Вскоре мама вернулась из Германии (фото 54), и мы все вместе приехали в Тифлис.

Германия маму очень разочаровала. Репарации Версальского договора разоряли страну. И без того расчетливые немцы стали чрезвычайно скупыми. Моя бабушка овдовела и одна содержала небольшой пансионат. У мамы были две сестры — Вали и Эльза — и брат Пауль, однако никто из них никаких подарков нам не прислал. Даже разговор по телефону мама должна была оплачивать сама, для чего у телефона стояла специальная коробочка. Сестру мою Лизу Эльза использовала как домработницу. Впрочем, к тому времени моей сестре шел уже 21-й год, она обучилась массажу и этим делом зарабатывала себе на жизнь. За 6 лет бабушка подарила единственной внучке Лизе (все ее дети, кроме мамы, были бездетны) один халат.

Впрочем, даже при такой удивительной, с нашей точки зрения, скаредности и послевоенной нужды, немцы оставались честными людьми. Нас поразил мамин рассказ о том, что однажды при переезде с крыши автомашины упал ее чемодан с вещами. Приехав в дом к сестре Вали, мама обнаружила пропажу и стала сокрушаться. Тогда Вали сказала, что ее чемодан наверняка находится в полицейском участке. Она позвонила туда, и действительно, чемодан уже был в полиции. В участке маму попросили оценить его стоимость и взыскали в пользу нашедшего 10 %.

Прошло полвека. Недавно один товарищ рассказал мне историю, которая демонстрирует, с одной стороны, генетическую честность немецкого народа, а с другой — нашу с ними психологическую несовместимость. Дело было так. Выехал один местный парень с женой немкой на ее историческую родину. Прошло несколько месяцев, смотрю, парень вернулся. «Почему?» — спрашиваю. Он отвечает: «Приехал в Германию, в городок „N“, ну, по-немецки я ни бум-бум. Устраиваюсь шофером, развожу муку от своей фирмы к заказчикам, и никто меня нигде не проверяет. Сам гружу, сам разгружаю… Взял и завез пару мешков домой. На другой день меня встречает хозяин и объясняет, что двух мешков не хватает. Я ему говорю, наверное, мол, свалились с грузовичка во время поездки. Да, говорит хозяин, возможно. Погрузи, говорит, сейчас пару мешков и сбрось их на дороге там, где, как ты думаешь, они могли упасть. Сказано — сделано. Гружу два мешка, еду и бросаю их на дорогу, возвращаюсь на фирму. Только приезжаю, телефонный звонок. „Звонят из полиции, — говорит хозяин, — там-то и там-то валяются ваши фирменные мешки с мукой. Заберите их, говорят, поскорее, иначе будете платить штраф. А теперь поезжай, — говорит мне хозяин фирмы, — привези мешки и получай расчет“. Вернулся я на родину, увидел наш бардак, вроде опять в Германию потянуло…»

Но вернемся к рассказу. С тех пор как мама вышла замуж и покинула Германию, прошло 20 лет. У нее оставались радужные воспоминания детства и отрочества, которые после посещения совершенно поблекли. После поражения в Первой мировой войне Германия стала такой, какой ее описал в своем романе «Человек человеку волк» Ганс Фаллада. Родственники не раскошеливались даже на еду, и чтобы жить в гостях, маме пришлось продать каракулевую шубу, в которой она приехала навестить родню.