Как Мира была рада ромашкам, как купала свое лицо в бело-желтом кружеве цветов... Потом я пошел в свой бывший «дом», в лагерь, где прожил несколько лет, поговорил с моим верным Иваном, он был очень огорчен, что меня перевели в другой лагерь. Рентгенкабинет функционировал нормально, я повидал всех врачей, фельдшеров и сестер, похвастался, что мне сбросили большой кусок срока, все дружно и искренне поздравляли меня. После стационара я зашел и в кабинет капитана Токаревой, но как все изменилось! Я уже не обращался к ней «гражданин начальник» и разговаривал с ней, сидя за ее столом...

Зачеты быстро сокращали оставшийся срок моего заключения, но я все же сумел сам себе напакостить...

В одну из суббот я, перекрестившись, поехал в город, к Мире. Две ночи и день пролетели, как в сказке, мы были счастливы в нашей убогой комнатушке, почти чуланчике, и в понедельник рано утром стою я на платформе «Предшахтная» и ожидаю поезд. Но судьба не всегда благосклонна. Неожиданно, прямо у вагона, я, как и прошлый раз, столкнулся нос к носу с майором Туналкиным. Это было уже бедствие! Я увидел, как сурово сдвинулись его брови, и понял, что на этот раз пощады мне не будет... Днем по лагерному радио передали приказ начальника лагеря, в котором без лишних слов было сказано, что заключенный Боровский грубо нарушил лагерный режим, за что лишается зачетов сроком на три месяца. В переводе на русский язык это означало, что мне предстоит сидеть дополнительно еще шесть месяцев... Мои друзья, конечно, сочувствовали мне, но и прозрачно намекали, что я действительно хватил через край, нельзя же так, в самом деле... Что ж, они были правы, конечно, но ни у кого из них не было своей любимой в Воркуте... Но все же я обиделся... На следующий день, вечером, когда я несколько поостыл, пошел на прием к Туналкину. Майор выслушал меня молча, потом своим спокойным низким голосом и глядя мне прямо в глаза сказал, что его решение изменено не будет.

– Вы не новичок в лагере, Боровский, и понимаете, что такое нарушение режима заслуживает очень сурового наказания, но только потому, что вы это вы, я ограничился самым мягким наказанием из всех возможных. Все. Идите.

Я понял, что спорить бесполезно, и ушел, весь пылая от гнева и ненависти.

Правда, в глубине души я понимал, что начальник лагеря прав, фактически, находясь в городе, я был в бегах, а за это во все времена лагерной системы полагалась пуля без всяких сантиментов, но все же я надолго сохранил обиду на все начальство.

Время шло, и наконец пришел конец моего десятилетнего срока заключения, зачеты все-таки значительно приблизили его, и в теплый августовский день 1956 года я, сердечно попрощавшись с товарищами по лагерю, иду с вещами по мосткам к знакомой вахте, чтобы покинуть тюрьму, отнявшую у меня лучшие годы жизни. Меня арестовали, когда мне не было еще и тридцати трех, а выхожу на свободу я в сорок два года.

На вахте два вохряка, смеясь и балагуря, отобрали у меня пропуск с фотокарточкой и взамен вручили справку об освобождении, которую я должен обменять без промедления на паспорт в городской милиции.

– Ну что, Боровский, повезло тебе, что Сталин помер, а не то пахать бы тебе да пахать, у тебя ведь была «полная катушка»?

– Да, – отвечаю, – пришлось бы мне еще пятнадцать годочков припухать.

– Ну давай, Боровский, топай да смотри не напейся на радостях!

Это было их напутствием. Мой сидор шмонать не стали, да и что в нем могло быть? Мои верные спутники – готовальня, логарифмическая линейка, две книги по электротехнике, пара белья, валенки и мой видавший виды бушлат со споротым личным номером... На прощанье я говорю солдатам, уже без «гражданин начальник»:

– Ну, мужики, прощайте, служите счастливо!

В ответ оба закивали головами в зарешеченном окне... Я открываю дверь вахты и выхожу на волю. Все.

Передо мной раскинулась бескрайняя тундра с карликовыми березками, покрытыми мелкими, словно игрушечными листочками, бочагами, наполненными темной неподвижной водой, и прямыми, как струна, деревянными мостками, уходящими к шахте № 29 и к шоссе, ведущему в Воркуту...

Я сел на крыльцо вахты и стал ждать Миру. Она должна первой меня встретить на воле – так мы решили еще раньше. На душе у меня было все же сумрачно. Надо начинать жить сначала. Правда, у меня были уже Мира и маленький Вовик, но неустроенные, не имеющие ни кола ни двора и живущие далеко друг от друга... С чего начинать? С жилья? С работы? И где начинать? Мире и мне Воркута осточертела до невозможности, но у нас обоих паспорта с ограничениями, мы, бывшие жители Москвы и Ленинграда, имели право жить только в провинции. Значит, что? Уехать в Центральную Россию – «к тетке, в глушь, в Саратов» – и начинать там новую жизнь? Вещей у нас не было никаких, но мы смотрели на это спокойно. Мы так много потеряли в жизни, что вещи для нас были мелочью. Но я имел бесценное богатство – жену и сына, беспомощных и маленьких, – так мне казалось тогда. Мира что-то долго не шла, и я начал уже беспокоиться... Но вот далеко-далеко сверкнуло светлое пятнышко, Мира шла неторопливо, помахивая черной сумочкой, белоснежная кофточка и темная юбочка очень шли ей. Вскоре я различил улыбку Миры, ее огромные сияющие глаза... Еще несколько минут, и мы стоим рядом, не таясь от чужих глаз, мы муж и жена, и ничего и никого не боимся...

– Получай мужа, – сказал я. – А здесь в мешке все мое богатство – сто рублей, шмутки и именная алюминиевая ложка.

– Поедем к нам домой, нас там ждут, – сказала, улыбаясь, Мира, и мы пошли по мосткам к автобусной остановке...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Итак, мы начинаем жить сначала. Мы – свободные граждане нашей любимой Родины... Правда, свобода у нас относительная – в больших городах нам жить не разрешается. После длительных рассуждений и взвесив все обстоятельства, мы принимаем решение. Остаемся пока жить в Воркуте, здесь у нас хорошо оплачиваемая работа, кроме того, здесь в нас никто не ткнет пальцем – «бывшие заключенные», в Воркуте все бывшие... Ну и конечно, будем стараться заработать как можно больше денег, тысяч сто-двести, даже если для этого потребуется задержаться здесь на пару лет. И потом с деньгами уедем куда-нибудь в Центральную Россию, в небольшой городок, купим себе жилье – домик или квартиру. Наш Вовик остается пока в Домодедове у «бабы Мани», но когда подойдет срок началу обучения в школе, возьмем его в Воркуту. Хотя для ребенка климат здесь отвратительный, но что же делать?

А Мира не переставала думать о судьбе своей матери Нины Владимировны Уборевич. Вдруг она содержится где-то в колымских или карагандинских лагерях, а главное, жива ли? Мы тогда толком еще ничего не знали, и я принялся писать запросы во всевозможные адреса, ну и в Москву, конечно. Написал я и о своем отце и мачехе, и вскоре стали приходить ответы и, как ни странно, самые противоречивые: напишите туда, напишите сюда... Мира даже воспрянула духом, а вдруг и в самом деле мама еще жива... Наконец я получил справку об отце – «дело его прекращено за отсутствием состава преступления» и выписку о дате и причине смерти, в которой все было неправда: там, например, было написано, что отец умер в 1943 году от воспаления легких. А на самом деле, как я потом выяснил, отца расстреляли сразу же после ареста, и никакого следствия и суда не было... Мою мачеху Зинаиду Антониновну Боровскую тоже посмертно реабилитировали, таким образом, моя семья полностью очистилась от кагэбэвской мерзости, правда, в живых остался один я...

Написали мы с Мирой и в Москву, в Верховный суд, с просьбой пересмотреть дело ее отца. Мы тогда еще не знали, какую подлую роль сыграли «конники» Ворошилов и Буденный в деле осуждения Тухачевского, Уборевича, Якира и других создателей Красной Армии и выдающихся полководцев революции...