– Боровский, на вахту с вещами!
Для меня это жестокий удар, я терял и, может быть, навсегда, обжитый за много лет дом, где меня все знали и я всех знал, где работала моя Мира и терпеливо ждала меня, моя жена, моя единственная радость... Я покидал «дом», где я был «в законе», мог войти в любую дверь, кроме двери опера, конечно, уверенный, что меня хорошо встретят и всегда приветливо спросят, не нужно ли мне чего-нибудь. Здесь все мне хорошо знакомо: столовая, каптерка, библиотека или оранжерея, уж о КВЧ, и говорить нечего, все помнили, что я еще и «Несчастливцев»... На новом месте как-то все еще сложится... новая обстановка и новые люди... Но власть есть власть, и что я могу, бесправный раб системы...
Я уложил свои немудреные вещи в мешок, мои верные готовальня и логарифмическая линейка все еще были со мной, они верно служили мне и в студенческие времена, и потом в лагере столько лет... Забегая вперед, не могу не сказать, что логарифмическая линейка и в лагере, и на этапах побывала в самых разных руках – у воров, вохряков, убийц и оперов, но всегда возвращалась ко мне целой и невредимой, и только в Москве, в научно-исследовательском институте, куда я устроился работать после лагеря, ее украл какой-то «честный» советский человек, никогда не сидевший в лагере... С большой грустью и тревогой я распрощался с Мирой и со всеми моими друзьями, и все в один голос просили меня, чтобы я как можно скорее вернулся «домой»... В отличие от прошлых этапов, теперь я знал, куда меня повезут и зачем.
На следующий день рано утром я со своим сидором стоял у ворот новой вахты, сооруженной около лагерной тюрьмы, в которую сажали провинившихся заключенных из всех лагерей Речлага. В ожидании воронка я сел на сугроб и стал рассматривать находящееся от меня всего в двадцати метрах темное и мрачное здание тюрьмы в тюрьме. Что там творится внутри? Кто томится там? Среди заключенных распространялись самые мрачные слухи о тюремном режиме в ней... Там сидели наши товарищи, такие же люди, как и мы, но разве можно было сравнить их жизнь с нашей? Вдруг дверь тюрьмы неожиданно открылась, и из нее вышли человек шесть заключенных, в сопровождении вохряков, конечно, видимо на прогулку. Все они были на одно лицо, худые, бледные и заросшие. Они тоже уставились на меня, вероятно, решив, что меня привезли в тюрьму. Неожиданно я услышал свою фамилию, произнесенную свистящим шепотом, кто-то из заключенных узнал меня. А я, вглядевшись, узнал Бориса Мехтиева, с которым познакомился еще в лагере шахты № 40. Он был родом из Баку, Герой Советского Союза, полковник, после войны учился в Военной Академии и получил двадцать пять лет за критическое отношение к «папе и маме», то есть к усатому бандиту. Борис был парень темпераментный, как и следует быть настоящему кавказцу, что он натворил в лагере, я не знал, но факт есть факт – Борис сидит на самом «дне», в лагерной тюрьме...
– Боровский, тебя куда и за что? – спросил меня Борис.
– На 29-ю, строить еще один рентгенкабинет.
– Передай там ребятам, что ты видел меня здесь и чтобы они не капали на меня лишнего.
– Хорошо, передам.
Наконец к вахте подъехал воронок, меня запихнули в железный промерзший ящик и повезли на шахту № 29. Мела колючая пурга, было очень зябко и неуютно в заиндевевшей машине.
Примерно через час мы подъехали к знакомой вахте, и меня передали вместе с моим мешком и документами лагерной страже. Все было как всегда и, несмотря на то что главный палач издох наконец, в нашей жизни ничего не изменилось... Но ведь с того радостного дня прошло уже целых полтора года, и почти никаких перемен... Неужели так ничего и не изменится? Но надежда не покидала нас...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Все сотрудники санчасти меня очень хорошо встретили, включая и красивую начальницу, все были рады моему приезду и всячески старались рассеять мое мрачное настроение, истинную причину которого, конечно, никто не знал. Пока меня не было, дело со строительством рентгеновского аппарата, естественно, приостановилось, но с первого же дня моего приезда мы с Даничем горячо принялись за дело, и работа закипела...
Начальница санчасти поселила меня в помещении строящегося кабинета, поставила на больничное питание, а начальник лагеря майор Туналкин распорядился выдать мне и Даничу пропуска для прохода на шахту в любое время суток, что значительно облегчило нам и работу, и жизнь.
Строительство рентгеновского кабинета и изготовление аппарата пошло полным ходом, мы работали день и ночь, не за страх, а за совесть. Я, конечно, очень спешил, так как рассчитывал, что после окончания всех работ меня вернут на «Капитальную», к Мире...
К моему счастью, Н. И. Данич оказался мастер на все руки, и дело продвигалось довольно быстро. Главным механиком шахты № 29 работал очень знающий и умный инженер, из бывших заключенных, конечно, и как-то сразу мы с ним нашли общий язык. По моей просьбе он затребовал с «Капитальной» модели частей рентгеновского аппарата, передал их Воркутинскому механическому заводу и оформил заказ на литье. И те, второй раз, быстро и качественно отлили из силумина все детали.
Через начальницу санчасти в Главное аптечное управление я передал длинный список необходимых для кабинета материалов, и через неделю я получил все, что просил, например, только рентгеновских трубок – сразу несколько штук, так сказать, про запас, да еще и флуоресцирующий экран с защитным свинцовым стеклом и все необходимые фотоматериалы. Тогда же я понял, что в рентгенкабинете легко можно делать «большие деньги» – купить фотоаппарат и снимать физиономии заключенных. Ко мне много раз обращались с просьбой организовать подпольную фотографию, заработок гарантировали огромный, но, тщательно взвесив все «за» и «против», я решил, что за такую «работу» мне запросто намотают новый срок, и отказался, к большому огорчению Николая Ивановича. Бог с ними, с деньгами...
Иногда из кабинета главного механика я звонил Мире в город по телефону, что было строжайше запрещено. Все было запрещено...
Скорей, скорей обратно на «Капиталку» – эта моя идея заставляла безжалостно подгонять себя и Данича, и несколько раз я позволил себе возвысить на него голос, не стесняясь в выражениях. Мне была непонятна и очень раздражала его странная медлительность и неторопливость, но, в самом деле, ему некуда было торопиться. Работал Данич очень хорошо, ни разу не «запорол» ни одной детали и очень старался сделать все наилучшим образом. Он был умница, меня хорошо понимал и на мои вопли не обижался.
Еще осенью 1954 года я уговорил Миру поступить учиться заочно в Воркутинский филиал Политехнического института. К нашему удивлению, Миру приняли без разговоров, правда, она довольно легко выдержала вступительный экзамен. Моя надежда, что в занятиях ей будет легче ожидать меня, полностью оправдалась... Наибольшие трудности у Миры возникали при сдаче работ по политэкономии. Так как в заочном институте главное сдавать вовремя рефераты, я писал их по ночам на 29-й шахте, а тома Ленина мне обычно приносила из дома начальница санчасти. Потом свою писанину я переправлял в город Мире, она все переписывала и неизменно получала «отлично». Так особо опасный политический преступник помогал получить диплом советского инженера бывшей политической преступнице...
Наш рентгеновский кабинет рос не по дням, а по часам, начальница санчасти и все врачи очень интересовались ходом дела и помогали, чем могли. Например, если я просил спирт для ускорения работ, мне всегда давали ровно столько, сколько я просил. Все было хорошо... Человеку, как известно, всегда не хватает того, что он имеет. Мой отец любил повторять:
– Всю жизнь человеку не хватает ста рублей и одной комнаты.
Замечу, что во времена моего детства у нас была восьмикомнатная квартира на троих и очень большая зарплата у отца.
У меня был пропуск для прохода только на шахту и обратно, без права заходить куда-либо, но в двадцати пяти километрах жила и ждала меня моя Мира, ну как тут было удержаться? Кто не рискует, тот не имеет – понимали это еще древние греки, и я поехал в город...