— А я как плавать выучился! Там озеро есть, помнишь? Так я его без отдыха переплываю!
На Ново-Овсянниковском все обстояло благополучно. Изредка приезжал из военной школы курсант Вася Федченко, хотя как раз в это время его дома не было. Его даже и не ожидали скоро, но по милому федченковскому дому ходило теперь неслышными охотничьими шагами новое и очень хорошее «лицо», «Васина барышня» — Маруся Урболайнен. Она уже работала тут же на Путиловском; она, кроме того, усердно занималась в заводском кружке для сестер милосердия. От одного ее присутствия, от ее тронутых теплым золотом и медью волос, от хозяйственно засученных рукавов кругом становилось светлее. И тетя Дуня смотрела на нее с нежностью: эта девушка представлялась ей чем-то вроде талисмана, который надо сберечь, чтобы ничего худого не случилось с Васей. Самой смешно, а ведь поди ж ты! Так думается!
Много говорилось также об удивительном побеге Павла Лепечева от белых, прямо с того света. Павел приезжал сюда; даже его железному здоровью плохо пришлось от многочасовой холодной ванны. Теперь он опять в Кронштадте в госпитале. Пишет: «Ничего, я им за эту ванну большущую баню устрою!»
К обеду пришел высокий молчаливый дядя Миша. После обеда он поманил ребят в свою комнату и показал им только что собранную модельку бронепаровоза, четверти две длиной. Такие стали теперь строить на Путиловском.
Потом мальчуганы сбегали в конец переулка на карьер. Когда-то несколько лет назад это было озеро грязных городских помоев, стекавших сюда изо всех канав. Теперь вода отстоялась, поросла густым тростником, желтыми ирисами, стала совсем чистой, дикой. Они выкупались, полежали на солнце. И внезапно Жене Федченке пришла в голову замечательная мысль.
— Вовка, слушай! — сказал Женька, грызя стебелек тимофеевой травы, — что-то я устал, брат, от всех дел-то. Помнишь, мы что с тобой весной сделать хотели? В ночное ехать с Крузе, с Оскаром? Знаешь, я недавно его сестренку встретил, она звала! Говорит, каждую ночь коней гоняют… Когда на Батарейный проспект, на взморье, когда в Старую Деревню. Травки-то теперь — где хочешь. Давай поедем сегодня, а? Мамка пустит. Вот, брат, смех: в городе — в ночное!
Вова смутился. Тогда весной все казалось очень просто, но теперь… Жене пришлось снова повторить все свои сложные рассуждения. Но так как Вове самому очень хотелось, чтобы его убедили, доказательства быстро подействовали. Он покосился, обдумывая, на Женино курносое, веснушчатое лицо.
— Ну, конечно, смешно! — согласился он. — Хорошо, в ночное… А куда?
— Да, бывает, и прямо на Елагин. Приезжай, говорит. Вместе, говорит, поедете. Поедем, а?
Предложение было, конечно, очень заманчиво.
— У них — палатка есть военная, раскидная… Спать в палатке! — соблазнял Женька. — У них оружие есть. Одна берданка, одно охотничье. Патроны есть. Стрелять можно.
Вовка прикидывал. Он вдруг вскочил, нашел на берегу плоский черепок, осколок какой-то битой тарелки, изловчился и пустил его «есть блины» по белым отражениям облаков в тихой воде. Черепок «съел» семь или восемь «блинов», перелетел на тот берег, шлепнулся в траву. Испуганные ласточки, носившиеся над карьером, шарахнулись в стороны.
— Идет! — решительно сказал Вовка. — Поедем!
Так и было сделано.
Попозже к вечеру мальчики получили формальное разрешение Евдокии Дмитриевны съездить к Ивану Христиановичу на Плуталову.
Иван Христианович был старый знакомый Федченок; латыш. Он когда-то служил ветеринаром при Путиловском конном обозе, жил рядом, на Новопроложенной. Человек аккуратный. Да и ребята немаленькие. Отчего же? Отпустить к нему можно… «Только уж тогда и ночуйте у них. По темноте домой не ездите, а то еще заберут!»
Женька хитрю подмигнул Вовочке…
Они выехали и дружно погнали свои машины по Старо-Петергофскому и Нарвскому, через Калинкин мост, мимо морского госпиталя, мимо Мариинского театра, по набережной до Троицкого моста.
Высокая зеленая трава почти всюду росла не только на мостовой, но даже и на тротуарах. Многие питерцы, натянув веревки, прямо по улице от одного фонарного или трамвайного столба до другого мирно сушили на солнышке стираное белье. Женщины дружно полоскали какие-то тряпки на гранитных спусках к Неве; другие неторопливо несли от реки на коромыслах полные ведра с водой.
Но ребят все это не очень удивляло: они уже не помнили, каким был Питер лет пять назад, и, само собой, представить себе не могли, каким он окажется лет через десять или пятнадцать. Они проезжали мимо таких вещей совершенно равнодушно. Подумаешь, ведра! Ну, значит, вода у человека до квартиры не доходит.
Они миновали угол Большого проспекта, проехали вдоль всей длинной главной улицы Петроградской стороны, свернули на Плуталову и оказались на месте.
Оскар Крузе, сын Ивана Христиановича, белобрысый пятнадцатилетний подросток, был дома, делал башмаки с подметкой из ольхового дерева. Увидев приехавших, он, наверное, очень обрадовался: встал, отложил в сторону свои колодки. Широкая безмолвная улыбка растянула его рот от одного большого уха до другого. Он молча, виновато и радостно улыбаясь, протянул руку дощечкой Жене, потом Вове. Затем, все так же молча, он заглянул в соседнюю дверь. Оттуда тотчас же, как по беззвучному сигналу, появилась еще более рослая, крепкая девушка, чуть постарше Оскара, такая же желтоволосая. Она тоже вся вспыхнула, тоже расплылась в радушной, но бессловесной улыбке, так же поздоровалась, не говоря ни слова, и, отступив точно по волшебству, вызвала из другой комнаты мать.
Мать сразу устроила все. Она говорила очень много и очень плохо, но по-русски; она объяснила, что «это есть наш Уоскар», а «это есть наша Роза», что «они такой и есть, немушка, ничего говорить не хотят», что «нашего папы нет дома, но это не есть беда», что «сейчас надо немножко ужиновать, а потом надо ехать «спасти» лошадок».
Оскар Крузе говорил, правда, очень мало, но делал много, быстро и хорошо. Он повел Вову в другую комнату, показал ему и Жене несколько аквариумов на окнах, где жила куча всякой водяной живности, вывел их на двор (там, в сарае, лечились две больные козы), разложил перед ними кучу всяческих ловчих снастей — и на рыб, и на птиц, и на четвероногих. В чуланчике возле кухни пахло сильно и неприятно; как выяснилось, тут он набивал чучела. Все это было прямо замечательно!
Вести в ночное пришлось шесть огромных тощих лошадей, скорее кляч. Им привязали большие бубенчики на грубых ременных ошейниках. Появился хромой старик с двумя ружьями — он и был главным конюхом этих конюшен петропродкоопа, главой и начальником кортежа. Мальчики, без седел, взобрались верхом на лошадей. Женя и Оскар взяли по одному коню в повод. Вовка остался без второй лошади. Оскар, молча, вопросительно взглянул на старика.
— Эх, орлы милые! — иронически восхитился старик. — Да куда уж? Поедем через Елагин, за Старую Деревню, на третью версту, в кусточки. Пускай хоть перед смертью скусной травки поедят карабахские чистых кровей жеребцы!
Кавалькада, звеня бубенцами, энергично работая локтями, тронулась по Карповке на улицу Красных Зорь.
Улица была почти пуста. Огромные серого и розоватого гранита дома за Карповкой, на Аптекарском острове, стояли молчаливо и недвижно. Ни автомобилей, ни извозчиков, ни трамваев, ни пешеходов! Из садов пахло чистой зеленью, как в лесу. С Малой Невки веяло теплой речной прохладой.
…Трое мальчишек, взметывая локтями, прыгая на спинах неоседланных кляч, мчались по улице, сопровождаемые небритым старикашкой на двуколке. Лошади — огромные, костлявые, ломовые битюги — скакали тяжелым галопом: они сами, в восторге от возможности всласть наесться росистой ночной травы, неслись на пастбище из последних сил.
Ребята миновали Пермскую улицу, в конце которой высоко над всем городом поднялись таинственные мачты радиостанции, потом свернули налево от набережной Каменного острова и, не умеряя хода, понеслись по его тенистым улицам, по Березовой аллее, мимо дачи Половцева.