— Не понимаю… — как в бреду бормотал он, пожимая плечами, разводя руки. — Ничего не могу понять! Взорвать? Красную Горку? Господи, что же это?

В это время в бетонных казематах, где содержались арестованные коммунисты, началось волнение.

Дмитриев, старожил форта, красноармеец, предательски арестованный негодяем Урбаном, снова подошел к Федченке.

— Время идет, браток… Больше ждать нечего! Надо разбирать рельсы. Бежать…

В коридоре послышались голоса, брань. Конвойные, присланные неклюдовским штабом, начали отсчитывать заключенных, чтобы уводить их куда-то. Снаружи грохот разрывов достиг крайнего напряжения.

Секунду или две люди колебались. Потом сам Дмитриев и Павел Лепечев разом схватили первый отрезок рельса, осторожно приподняли его в бетонных пазах, повернули… В каземат хлынул свет, грохот, дым.

— Стой, стой! — пробормотал Дмитриев. — Стой, не кидай, дождись разрыва.

Ждать долго не пришлось. «Бумм!» — звякнул очередной певучий хлопок и «Дзинь!» — выброшенный рельс негромко упал на землю у стенки. «Бумм!», «Дзинь!», «Блямм!», «Дзинь!»

Всех стальных брусков было не больше восьми или десяти.

Один морячок, почти мальчик, незаметно протискался к самому окну. Едва последний рельс был снят, он, слабо ахнув, стремительно выкинулся наружу. Ноги его коснулись земли, он рванулся было бежать, но в тот же миг сверху грянул винтовочный выстрел. Кто-то крикнул:

— Стой! Куда?

Юноша, растерявшись, прижался спиной к бетону под окном, замер неподвижно. Борис Дмитриев крепко выругался:

— Эх! — и прыгнул в окно сам. Всклокоченный, страшный, грязный, он бросился к наружной двери каземата.

— Братцы! Братцы! — хрипло, отчаянно закричал он. — Братцы! Ток пустили! Форт взрывается! Спасайся!

— Взрывают? Взрывают форт! Ребята, беги! — сейчас же раздались ответные испуганные голоса. Караул, стоявший у входов, мгновенно прянул в разные стороны: на форту, в крепости, не было слова страшнее, чем «взрыв».

Бросились врассыпную и солдаты в ближайших окопах. Дверь каземата распахнулась. И из нее, и из окна, парами, по три, по нескольку сразу посыпались арестованные. Перед ними была дорога, пересеченная проволочными заграждениями, была развороченная снарядами площадь форта, были бегущие издали наперерез фигуры с винтовками, а там, вдали, за горящими постройками — лес, свобода!

Григорий Федченко выбрался из окна пятым или шестым, рука об руку с шурином, с Павлом Лепечевым. Павел был гораздо моложе и крепче.

— Беги, беги, не жди меня! — бормотал Федченко.

— Дядя Гриша! Дядя Гриша! Поднажми! — умолял Павел.

Они бросились к проволоке вместе. Но расположение заграждений было таково, что минуту спустя им волей-неволей пришлось разлучиться на несколько сажен. Павел подался вправо. Старый Федченко, возрастом своим вынужденный более осторожно выбирать дорогу, против воли взял левее. Он уже не слышал, как сзади по бегущим стегнула пулеметная очередь, как из-за здания офицерского собрания наперерез Павлу и другим вырвалась цепь «ингерманландцев», как бегущих смяли, сбили с ног, схватили. Тяжело дыша, он бежал прямо вперед мимо каких-то сосен.

Внезапно страшный удар обрушился на него с правой стороны. Вспыхнуло ослепительное желтое пламя, в бок толкнуло горячим воздухом. Григорий Федченко последним усилием метнулся влево и, чувствуя, что все кончено, полетел сквозь сосновые колкие ветки куда-то в черную глубь…

Полчаса спустя Неклюдов эвакуировал форт, через его юго-западные ворота по дороге на Коваши. Окруженные густой цепью «ингерманландцев», понуро шли арестованные. Избитые, пойманные во время побега, коммунисты еле двигались со связанными за спиной руками. Павел Лепечев все еще вздрагивал от ярости и бессильного, злобного отчаяния. Левый глаз его страшно запух, щеки и рот были разодраны в кровь…

Около ворот их задержали. Мимо них, обгоняя, протрусила груженная домашним скарбом телега (граммофонная блестящая труба торчала в небо; огромный рыжий бородач правил лошадью; женщина в платке, кое-как держась за веревки, сидела на вещах), потом проехал когда-то бывший щегольским командирский экипаж.

В глубине, откинувшись под закрытый кожаный верх, полулежал бледный Неклюдов. Рядом жена его прижимала к губам белый носовой платок. Маленький человек с морщинистым паскудным личиком бежал рядом с подножкой, заглядывал под верх, визгливо кричал что-то.

— Иуда! Сволочь! Предатель! — зарычали вслед ему пленные. Испуганно оглянувшись, он вскочил сзади на рессоры пролетки и поехал на запятках, как мальчишка, прицепившийся к извозчику. Это был бывший меньшевик, предатель Степан Урбан.

Неклюдов на минуту высунулся из своего тарантаса. Он искал глазами кого-то в толпе.

— Минеры! — сердито, истерически крикнул он. — Чего стоите, сукины дети? Чтобы нас перебили, как зайцев, на дороге? Сейчас же включить ток! Взорвать все к чёртовой матери!

Два матроса, отделившись от сгрудившейся на перекрестке толпы, переглянулись и быстрым шагом пошли обратно за форт. Экипаж проехал. Минуту спустя и весь печальный, позорный кортеж тронулся…

Оба минера торопливо, шарахаясь от все еще рвущихся снарядов, пробежали по знакомой дороге к минному посту, откуда надо было производить замыкание тока. Пост был забетонирован — иначе взрывающий неизбежно погиб бы сам. Один из них, подходя, достал из сумки небольшой блестящий ключ.

Вдруг оба остановились. Перед постом на каком-то обломке, не глядя на них, сидел человек в капитанских погонах. Он держал в руке браунинг. На земле возле него валялась винтовка. Минеры увидели худое лицо, колючий бобрик, страшные, полусумасшедшие глаза.

— Смотри! Капитан! — испуганно сказал один из них.

Капитан Лощинин медленно поднял голову, двинул рукой с револьвером. Не говоря ни слова, он в упор посмотрел на них. Им вдруг стало жутко. Капитан Лощинин улыбался насильственной, вымученной кривой усмешкой.

— Ваше благородие… — начал было один из двух.

— Убирайтесь к дьяволу! — медленно, с трудом, сквозь зубы выговорил офицер, шевеля губами так, точно каждое их движение причиняло ему острую боль. — Убирайтесь отсюда ко всем дьяволам, пока я вас…

Он поднял браунинг.

— Христопродавцы! Русские люди! Чухнам продались? Красную Горку взрывать хотите? Попробуйте! Кто позволил? По чьему приказу?

— Ваше благородие… Господин комендант велел…

— Господин комендант? Господин прохвост? Господин Иуда? Я теперь тут комендант! Я тут гарнизон. Я да покойники… Хотите зачислиться? А?

Он запнулся, точно икнул, и вдруг, вскакивая на ноги, заорал высоким срывающимся голосом:

— Застрелю каждого подлеца, который…

Рука его затряслась. Браунинг крякнул, выстрелил куда попало — раз, другой, третий.

Когда он опомнился, минеров уже не было. Не было и вообще никого. Он удивленно оглянулся, прислушался. Огонь со стороны красных вдруг почти прекратился. Грохот умолк. Только над пустыми, безмолвными батареями, над серым бетоном казематов, над огромной каменной глыбой, оторванной от них взрывом еще в 1918 году, звеня, продолжали лопаться шрапнели.

Капитан Лощинин сунул браунинг в карман. Несколько минут он постоял на месте, закрыв глаза рукой. Губы его дрожали. Потом медленно, не спеша, опустив голову, он пошел к батареям.

Пошатываясь, он взобрался по внешней лесенке на открытую площадку. Огромные орудия молча высились над ним, спокойные, блестящие никелем и медью механизмов. Шрапнель рвалась все время: одно ее белое облачко, расплываясь, сменялось другим. Солнце светило ярко, спокойно, безжалостно. Внизу лежало голубовато-серое море. Правее виднелся Кронштадт. Левее — на водной глади капитан Лощинин заметил «Петропавловск», «Андрея», крейсер «Олег», два или три миноносца. Огонь с них не прекращался.

Но капитан Лощинин не боялся этого огня. Он медленно брел между своими пушками, прислушиваясь, как звякают по ним, как горохом стучат по бетону падающие пули. Он теперь уже ничего не боялся и ничего не стыдился. Он был один. Его плечи дергались. Он плакал. Он ничего не понимал…