У Йенса Ворупа голова была забита собственными делами и многочисленными заданиями и поручениями. Трудное было время: требовалось подлинное искусство, чтобы хоть как-то извернуться с денежными обязательствами. Как колесики часового механизма, цеплялись друг за друга обязательства, векселя и сроки уплаты.

Деньги, деньги, деньги! Проценты, ох уж эти проценты! Они пожирали все — и то, что можно было бы вложить в предприятие, и то, на что надо было жить... Право же, не случайность, что чорт дважды в год справляет день рождения, а господь бог, видимо, вообще не расположен его праздновать. Плохие времена, они повсюду оставляли свой след. «Все играют на бирже и разучились жить честным трудом», — говорили старики. Для того чтобы удержаться на поверхности, приходилось все время манипулировать и хвататься за все, что попадалось под руку. Но Йенс Воруп был не из тех, кто складывает руки, полагаясь на волю провидения.

«Причина всему капитализм», — говорят люди, и при этом у них такой вид, словно они рисуют чорта на стене. Но худо ли, хорошо ли, а выхода не было.

То, что происходило сейчас в сельском хозяйстве, в сущности и являлось процессом его капитализации. Йенс Воруп не сомневался, что так и должно быть, так же как не сомневался, что у него лично достанет сил и способностей решить задачи, поставленные этим процессом. Если бы только не война, остановившая приток капитала! Ведь прирост капитала для современного хозяйства — все равно что вода для мельницы — необходимая движущая сила. Какая насмешка, что именно в его руки не попадали эти деньги. Он, дитя своего века, имел право на обеспеченность и хорошее питание.

«Право сильного» — это звучало лучше, однако в этом пункте он уже не чувствовал такой уверенности: ведь все происходящее совершалось не по воле одного человека. Но если своим участием он приносит пользу этому процессу, то ему должны быть обеспечены средства производства, а между тем банки закрыли кредиты для таких, как он, тогда как крестьяне старой закалки все еще получали деньги. Казалось, что прогресс теперь платит премии за отсталость, и Йенс Воруп поневоле спрашивал себя, зачем он трудился, зачем созидал?

Впрочем, вопрос этот не имел смысла, поскольку пути назад не существовало. Было время подъема, захватившего и его, Йенса Ворупа, когда надо было итти все в гору, в гору, постоянно повышать продуктивность, расширять хозяйство, покупать и делать долги. А чтобы иметь деньги на уплату процентов — снова расширять хозяйство, снова покупать и снова занимать!

Еще слава богу, что Мария вела себя очень благоразумно. Видимо, крупные события заставили ее опомниться; она экономила, на чем могла, и так же ретиво, как он, искала выхода из затруднений. Ей было бы очень просто переложить на него вину за создавшееся положение, но она была справедливым человеком. Никогда раньше не случалось ей выказывать столь живого интереса к его работе.

— Скажи мне, что ты думаешь предпринять? — спрашивала она, внезапно входя в его кабинет, и, положив руку ему на плечо, с интересом углублялась в его планы и расчеты. Она и раньше нередко хвалила его, но только теперь он убедился, что эти похвалы искренни; сна верила в него, нуждалась в его защите. И все это сделала мировая война, неустойчивость, воцарившаяся в мире.

Вечерами, когда дети уже лежали в постелях, она подсаживалась к нему со своим рукоделием. Как приятно, что она сидит рядом! Позвякиванье ее спиц казалось ему тихим, умиротворяющим аккомпанементом к его мыслям. Как хорошо, что в эти тревожные времена она в нем искала опоры, а ее близость в свою очередь придавала ему сил для работы, для поисков выхода из создавшегося положения. Ее доверие было молчаливым признанием: не он виноват в том, что им так туго приходится; как хорошо было именно теперь вдвоем с нею тащить этот тяжелый воз.

— Что это у тебя там за чертежи? — спросила она однажды вечером, уютно сидя на диване со своим неизменным вязаньем в руках.

— Ах, это касается грундтвигианской церкви! Ты знаешь, я все не могу разделаться с этой мыслью: в свое время я собирался купить ее на слом; отличный материал, который мы могли бы использовать для своего нового дома. Теперь это, конечно, не к спеху, но я, сам не знаю почему, все-таки постоянно думаю об этой церкви.

— Тебе до всего дело! — Мария засмеялась.

— Я все не могу примириться, что она торчит там, на холме, заброшенная, никому не нужная, и, может быть, именно поэтому постепенно разваливается. Твой отец прав, даже по стенам этой церкви видно, что люди там уже не служат богу, не стремятся в песнопениях излить свои горести. Разбитые окна смотрят на проходящих таким мертвенным взглядом, что жутко становится. А заметила ты, как крошатся кирпичи на фасаде? Ей самой уже стала невыносима ее бесполезность. Неужели ты не заметила, что природа вещей этого не терпит? Все стремится приносить пользу. Вот тут-то и начинаешь ломать себе голову, потому что все здесь, чорт возьми, противоречит здравому смыслу.

Мария не могла не рассмеяться — Йенс вдруг заговорил, как поэт. Она отлично поняла, к чему клонит муж, давно заметила, что он замышляет в отношении старой церкви. Ей-то что, ее с этой церковью не связывают никакие воспоминания, но она считала, что нет нужды оскорблять чувства старшего поколения.

— По-моему, сейчас не время думать о таких вещах, — сказала она. — Нам до всего этого никакого дела нет.

— Если говорить по чести, Мария, то мы, крестьяне, зашли втупик... ни туда ни сюда! А теперь, когда из-за войны все идет через пень-колоду, у всех довольно досуга думать о таких вещах. Я опять возвращаюсь к тому, что уже когда-то говорил тебе. Земля у нас слишком дорогая для наших способов обработки, мы хоть и добились кое-чего, но все-таки идем не в ногу с вздорожанием цен на землю. С животноводством у нас обстоит благополучно, но временами мне кажется, что постоянная возня со скотными дворами заставила «ас позабыть дорогу к земле. Во всей стране мы, крестьяне, меньше всего знаем толк в огородничестве: сравни, пожалуйста, наш домашний огород и плодовый сад с огородами и садами рабочих, — они со своих участков получают куда больше.

— Но ведь ты хотел отказаться от животноводства и перейти к земледелию, сеять сортовое зерно на семена. Как, например, обстоит дело с травосеянием? Или ты больше об этом не думаешь? — Мария была в смущении, ей казалось, что Йенс внезапно свернул с проторенного пути, даже не сказав ей об этом. — Ты ведь так долго носился с этим, — почти с упреком добавила она.

— Я бы поставил это дело как следует, будь у меня оборотный капитал. Да вот война разразилась, а то бы уж я управился, не беспокойся! — Он доверчиво взглянул на нее. — Но все же это не выход для сельского хозяйства в целом. Этот Хольм из Вейле, несколько лет назад так горячо ратовавший за создание семенного хозяйства, теперь, говорят, намерен со всем этим покончить — нет подходящих людей для работы; одним словом — мы не настоящие хлебопашцы. Я, например, раньше ратовал за то, чтобы свести на-нет скотоводство, теперь я бы скорее предложил развивать его, в этом деле мы знаем толк, а землю я бы передал промышленникам.

Мария громко рассмеялась: его слова звучали очень смешно, совсем как слова пастора Вро, любившего ставить вверх ногами правильные понятия.

— Не смейся, ведь это же просто удивительно, как промышленность из всего умеет выжимать доход: вот, например, одна компания собирает кровь на бойнях и делает из нее пуговицы; а наша молочная ферма на-днях получила предложение от одной фабрики продавать ей по вполне приличной цене отходы с молочной фермы, — видимо, они пойдут на изготовление клавиш для роялей и ручек для зубных щеток.

Вязанье выпало у Марии из рук.

— Но, Йенс, ведь это ужасно, такое употребление продуктов питания! Что же будут есть бедные люди?

— Им, верно, придется глодать кору и сосать камни! В Швеции уже начали кормить лошадей древесными отходами; впрочем, они не сильно отличаются от нашей резаной соломы. Из сахара теперь делают взрывчатые вещества, поэтому так и повысился спрос на него. Но дело не в этом, я хотел сказать, что промышленность из всего извлекает пользу; везде, где бы ни находилась фабрика, работающая на сельскохозяйственном сырье, — будь то табак, или консервы, или сахар, — она дает прибыль только капиталистам, и они способны создать настоящее дело. — Последние слова он произнес со вздохом.