Сейчас заходил к нам, гуляя, Ваня, которому я страшно обрадовался, потому что он похож на тебя. Он пообедал; был очень мил и интересен; издает уже четвертую книгу; кажется, что он именно делает много. Я его выспросил о Васе, который служит на заводе, хотя и недоволен этим; дела его пока благополучны, т. е. переданы из сената в окружной суд и, следовательно, отложены, а может быть, прекратятся вовсе; также о Мусе, которая ездит по собачьим делам в Москву и собирается за границу.

По вечерам мы с мамой и тетей занимаемся шарадами, над которыми ты бы хохотала. Мама все почти время чувствует себя плохо, бывают припадки, устает. Много хозяйничает.

Я с каждой почтой боюсь, что меня вызовут в Петербург для театрально-литературного комитета. Пока еще не было ничего, кроме письма от Ремизова о том, что Терещенко 19-го августа приезжает в Петербург, и о мелочах.

А может статься, что я все-таки скоро поеду — в конце августа или в начале сентября. Все-таки на душе не очень спокойно. Да и ты, главное, со своими бердичевыми и кинематографами; — ребячества. Боюсь я, что тебя так ветер носит.

Если бы ты знала, как здесь тихо и хорошо, ты бы приехала. После заграницы ценишь все подлинное особенно. Зимы не вижу; боюсь; прежде всего, ворочусь — и возникнет «вопрос» о «Розе и Кресте» и о Мейерхольде; вопроса такого нет, но он существует, вот в чем несчастие!

Изволь решать, «да» или «нет» относительно того, что — дым и призрак. Так вот постоянно в городской жизни бывает; глупо, нудно, неразрешимо, утомительно и… в конце концов, очень, очень неприятно. Что ты об этом думаешь? Да ты не поймешь, у тебя головка набита бердичевыми и Валей.

22 августа

Сегодня дождливо, все деревья радуются. Господь с тобой, маленькая Бу. Если будут письма (нужные), перешли мне. А то бы сама приехала.

355. М. М. Гаккебушу. 20 сентября 1913

Многоуважаемый Михаил Михайлович.

Благодарю Вас за Ваше любезное предложение написать рассказ для «Нового слова». Я бы сделал это с удовольствием, но рассказы мне не даются.

Примите уверение в совершенном уважении к Вам.

Александр Блок.

356. В. Н. Княжнину. 3 ноября 1913. <Петербург>

Дорогой Владимир Николаевич, с Вашими замечаниями о стихах Савицкого я совершенно согласен; не понимаю одного — что Вы назвали «авторским экзотизмом»?

Вы пропустили еще несколько плохих рифм и ударение («рвалась»). Вообще же, по-моему, обратили слишком много внимания. Все, что можно сказать, — что душа чистая, но, должно быть, лет ей немного, что-нибудь вроде семнадцати; говорит о своих годах и об утрате надежды. Лучше бы писал да и писал, не показывая никому, кроме своей матери, если есть она.

Спасибо Вам за слова о «Розе и Кресте», но не об Андрее Белом. Впрочем, все его ругают, я только одного человека встретил сочувствующего, кроме себя.

Не думайте, что я вечно отсутствую, и попробуйте еще звонить. Я собирался звонить к Вам через Аничкова, но не знаю, удобно ли это.

До свидания, жму Вашу руку.

Ал. Блок.

357. Д. В. Философову. 18 ноября 1913. <Петербург>

Дорогой Дмитрий Владимирович.

Сейчас прочел Вашу статью в «Речи». Конечно, я не согласен с очень многим в ней (как все и всегда не согласны). Все равно, — через все, нас разделяющее, хочу пожать Вашу руку и поблагодарить Вас за бережное Ваше чувство. Спасибо Вам.

Хотел писать много, да не могу, все так горько.

Александр Блок.

P. S. Я получил документы, касающиеся венгеровской публикации; в основном согласен с Вами; сам я тоже не давал автобиографии, и моего имени нет ни в числе «головешек» и нигде.

Воздух, которым мы дышим, проникнут в эту осень преимущественно злобой. И программа продиктована злобой же.

Вам спасибо за то, что Ваша сегодняшняя статья — добрая.

358. Е. Ю. Кузьминой-Караваевой. 1 декабря 1913. <Петербург>

Елизавета Юрьевна, я хотел бы написать Вам не только то, что получил Ваше письмо. Я верю ему, благодарю, и целую Ваши руки. Других слов у меня нет, может быть, не будет долго. Силы мои уходят на то, чтобы протянуть эту самую трудную часть жизни — середину ее.

До свидания, мы встретимся когда-нибудь, я перед Вами не лгу. Прошу Вас, думайте обо мне, как я буду вспоминать о Вас.

Александр Блок.

P. S. «Скифские черепки» мне мало нравятся — это самое точное выражение; я знаю, что все меняются, а Вы — молоды очень. Но все-таки, не знаю почему, мне кажется, что Ваши стихи — не для печати. Вероятно, «Скифские черепки» звучали бы иначе, если бы они не были напечатаны.

359. Л. Я. Гуревич. 11 декабря 1913. <Петербург>

Дорогая Любовь Яковлевна, я сейчас пишу и дописываю разные стихи; как только приведу их в порядок, пришлю Вам несколько для «Русской мысли». Сию минуту еще не могу этого сделать. Очень мне бы хотелось, чтобы Струве согласился напечатать то в первом No; я в нем люблю все строки, кроме третьей от конца, с которой еще не умею ничего сделать.

Ваш душевно Александр Блок.

360. П. Е. Щеголеву. 19 декабря 1913. <Петербург>

Многоуважаемый Павел Елисеевич.

Извините, пожалуйста: сегодня я Вам послал листок с моим мнением о лучших романах этого года и, уже после того как опустил в ящик, сообразил, что все это написано каким-то суконным нерусским языком. Объясняется это тем, что я весь день сегодня писал стихами, а потому в прозе окончательно охромел. Пожалуйста, бросьте тот листок, вот другой Вам вместо него.

Преданный Вам Александр Блок.

361. Н. Д. Санжарь. 5 января 1914. <Петербург>

Дорогая Надежда Дмитриевна.

Звонил к Вам и не дозвонился. Прежде всего глубокое Вам спасибо за Русинова, которого Вы, по-видимому, облагодетельствовали (я получил от него восторженное письмо). Он — человек слабый, жить не умеет, сам я ничего настоящего для него не мог сделать (да и не хотел как следует). Наудачу послал его к Вам, потому что передо мной лежало Ваше письмо и я думал о нем и о Вас. Ну, спасибо.

Что же мне ответить Вам? Мы такие разные. С литераторами я теперь совсем мало вижусь, так что и собрать некого, чтобы слушать Вашу работу. Сам я уверен, что ничего не скажу Вам полезного: ведь мы действуем в совершенно разных областях: моя сила — в форме, Ваша — в бесформенности. Я думаю, и Вы и я думаем друг о друге довольно странно: смесь досады с уважением.

О сказках: Вы знаете, конечно, Ремизова; знаете, что на него как на мастера стиля (именно относительно прозы) можно положиться. Кроме того, я знаю, что деньги ему очень нужны. Я ничего с ним не говорил по этому поводу, но, если хотите, поговорю с ним; или прямо напишите ему (Таврическая, 7, кв. 23). Его зовут Алексей Михайлович. Сам я в прозе немногого стою.

Если будете мне писать, сообщите мне, когда уедете. Я бы к Вам еще позвонил как-нибудь. Ужасно Вы странный человек, Надежда Дмитриевна, никак Вас не поймешь. Спасибо Вам еще раз, всего Вам лучшего.

Преданный Вам Ал. Блок.

P. S. Дарского (псевдоним?) я просматривал только. Меня поразило, что книга заключается стихотворением Тютчева, которым я живу уже года два и которое хотел поставить эпиграфом к «Розе и Кресту».

362. Л. А. Дельмас. 14 февраля 1914. <Петербург>

Я смотрю на Вас в «Кармен» третий раз, и волнение мое растет с каждым разом. Прекрасно знаю, что я неизбежно влюбляюсь в Вас, едва Вы появитесь на сцене. Не влюбиться в Вас, смотря на Вашу голову, на Ваше лицо, на Ваш стан, — невозможно. Я думаю, что мог бы с Вами познакомиться, думаю, что Вы позволили бы мне смотреть на Вас, что Вы знаете, может быть, мое имя. Я — не мальчик, я знаю эту адскую музыку влюбленности, от которой стон стоит во всем существе и которой нет никакого исхода. Думаю, что Вы очень знаете это, раз Вы так знаете Кармен (никогда ни в чем другом, да и вообще — до этого «сезона», я Вас не видел). Ну, и я покупаю Ваши карточки, совершенно непохожие на Вас, как гимназист и больше ничего, все остальное как-то давно уже совершается в «других планах» (дурацкое выражение, к тому же Вы, вероятно, «позитивистка», как все настоящие женщины, и думаете, что я мелю вздор), и Вы (однако продолжаю) об этом знаете тоже «в других планах», по крайней мере когда я на Вас смотрю, Ваше самочувствие на сцене несколько иное, чем когда меня нет (думаю все-таки, что все это понятно художникам разных цехов и без теософии; я — не теософ).