«Начинаю к тому приступать самым секретным образом через приближенных к султану людей, но еще пользы не вижу никакой; главное препятствие в том, что нечего давать и хотя бы было что дать, боюсь потерять… Сыскал я одного человека, самого близкого султану; человек очень проворен… однако не уверяет, что приведет его к концу…»
Пессимизм Толстого был оправдан: из этого ничего не вышло, как не удалось этого сделать и Возницыну. Турки хорошо понимали, где и кто их основной враг.
В 1705 году, после года передышки, на Толстого опять свалились неприятности. Вновь турки окружили его кордоном, заперли в посольском дворе и никого к нему не допускали. Опять нависла угроза политического разрыва. Толстой, донося об этом канцлеру, выражает опасение за русскую колонию, боится, не найдутся ли ренегаты среди его служащих:
«Нахожусь в большом страхе от своих дворовых людей: живу здесь три года, они познакомились с турками, выучились и языку турецкому, и так как теперь находимся в большом утеснении, то боюсь, что, не терпя заключения, поколеблются в вере, если явится какой-нибудь Иуда — великие наделает пакости, потому что люди моя присмотрелись, с кем я из христиан близок и кто великому государю служит… и есть хотя один сделается ренегатом и скажет туркам, кто великому государю работает, то не только наши приятели пострадают, но и всем христианам будет беда…»
Перед Толстым, как видим, впервые встала одна из труднейших разведывательных (точнее, контрразведывательных) проблем — как справиться с предателями; он знал, что один ренегат может провалить всю агентурную сеть, он знал, что предатель может вызвать осложнения для всех христиан. Но Толстой не растерялся. Меры он принял, прямо скажем, сверхрешительные, в духе времени. А время отсчитывало рубеж XVII и XVIII веков. Итак:
«У меня уже было такое дело: молодой подьячий Тимофей, познакомившись с турками, вздумал обусурманиться. Бог мне помог об этом сведать. Я призвал его тайно и начал ему говорить, а он мне прямо объявил, что хочет обусурманиться; я его запер в своей спальне до ночи, а ночью он выпил рюмку вина и скоро умер — так его Бог сохранил от беды…»
Вообще, надо отметить, что русские разведчики работали тогда лучше контрразведчиков. Если и имели место провалы, то виноваты в этом были главным образом русские чиновники и купцы, которые не умели держать язык за зубами, хранить секреты.
В сентябре 1703 года патриарх донес из Ясс, что турецкая контрразведка добыла материалы о двух русских агентах, которым грозит провал. Один из них, господарь Валахский Бранкован, а второй — его резидент в Москве, Чауш-Давыд Иванович Корбе; через русских купцов, болтающих все, что слышат в Москве, турки установили, что Давыд работает на русскую разведку.
Сераскер-паша послал своего агента в Киев, где «некоторые безумные ему о том сказали»; и как возвратился назад, сказал Сераскер-паше: «Сераскер, будучи господарю друг, умолчал о том, но ему известил». Из этого явствует, что слухи о работе Давыда на российскую разведку исходили из русских источников, да и сам Давыд, по сведениям Досифея, вел себя недостаточно конспиративно.
Л между тем Чауш оценивался Петром как человек «предоброй, верной и разумной», и Петр не хотел его отпускать от себя{12}. Тем не менее пришлось его отправить, и при этом была послана Бранковану «персона», т.е. портрет Петра Великого, украшенный алмазами стоимостью 6000 левков.
Толстой вел себя осторожно. Он знал, что среди греков, услугами которых он пользовался, были турецкие агенты.
Жизнь тогдашних разведчиков была достаточно тяжела. Жалованье им платили небольшое, да и то выплачивали не деньгами, а натурой. Толстому, например, выдавали на год жалованье соболями. Эта «валюта» имела, по понятным причинам, тот недостаток, что была неходкой в те времена. В самом деле, нетрудно себе представить, что соболий мех — (Дорогой, доступный только избранным людям. А турецкие потентаты (здесь: потенциальные покупатели, обладатели. — Ред.) старались досадить послу всем, чем могли. Так, вышло султанское решение, что никто, кроме него и визиря, не имеет права носить соболий мех. Вследствие этого Толстой остался со своим неликвидным фондом соболей без денег. Трудно было работать в таких условиях. Но тем не менее ему удавалось проводить весьма интересные комбинации.
В 1704 году в Москве были озабочены взаимоотношениями с турецким послом Мустафой. Он прибыл в Москву в отсутствие Петра, который находился в походе. Посла отправили к походному лагерю царя, где он был принят со всеми почестями: ему выдавали полагающиеся послам «дачи» (по тогдашнему обычаю, иностранные послы получали от двора, при котором они были аккредитованы, денежные «дачи» натурой или деньгами) и даже удовлетворяли его азиатские прихоти: по требованию посла ему доставили двух женщин из касимовских татар.
Однако отношение его к русским было резко отрицательное, причем он этого и не скрывал, грубил налево и направо. Федор Головин, руководивший Посольским приказом, жаловался, что Мустафа отказывался явиться к нему, что он не ведет никаких переговоров, уклоняется от деловых бесед.
Если бы его поведение ограничивалось только этим, то можно было бы не придавать его выходкам большого значения, особенно в те годы, когда Россия была заинтересована в мире с Турцией. Капризы Мустафы-аги выражались еще и в том, что он не желал писать письма своему повелителю — султану. В Турции это было расценено не как странность Мустафы, а как контрразведывательная мера русских. «Все не так просто», — считали турки у себя дома. Посол стал, мол, жертвой принудительных мер русской полиции, русские, скорее всего, не позволяют послу писать в Турцию. Из Константинополя понеслись требования, чтобы Мустафу скорее отпустили. А он-то вовсе не торопился!
Наконец, его удалось выпроводить из России. Причем Толстому послали доказательства его безобразного поведения в России. Случай этот сам по себе не такой уж значительный в дипломатической истории тех времен, однако расценивался тогда как весьма неприятный: Россия находилась в довольно натянутых отношениях с Турцией. Турки требовали удаления русского флота из бассейна Азовского моря, разрушения крепостей Таганрог и Каменный Затон, прекращения строительства флота.
Положение было столь напряженным, что в декабре 1704 года Толстому были направлены «статьи», по которым выражалось согласие в крайнем случае на разрушение крепостей и продажу части флота. И вот в это самое время возвратился в Турцию Мустафа. Всеми средствами требовалось нейтрализовать его вредное влияние на российско-турецкие отношения и не допустить разрыва, а тем более войны с Турцией.
За это снова пришлось взяться Петру Андреевичу. Каков он оказался в этом деле, видно из следующего письма.
27 апреля 1706 года он доносит, что Мустафа-ага благодаря его — Толстого — «стараниям» разорен, арестован и заключен в темницу в Адрианополе. Толстой на этом не успокаивается: «Обаче еще домогаюсь, чтоб ево лишили жизни, понеже не достоин жить на свете за злое свое дело»{13}.
Наряду с дипломатическо-разведывательной деятельностью Толстой осуществлял и немалую контрразведывательную работу. Турки разворачивали большую разведывательную работу в России и использовали для этой цели главным образом татар, которые проникали из Крыма, Кубани, Прикаспия в южнорусские области; нередко они засылали агентуру в Россию и из числа христиан из их дунайских владений, особенно из греков.
Константинопольская резидентура не могла освещать деятельность крымских татар, но благодаря хорошо поставленной контрразведывательной работе под руководством П.Л. Толстого ей удавалось сигнализировать русскому правительству об агентурных мероприятиях турецкой разведки. Так, в апреле 1703 года в директиве Петра Федору Матвеевичу Апраксину говорилось, что «Толстой уже в трех письмах подтверждает, что, конечно, шпионы не одни посланы на Воронеж и в Азов. Извольте гораздо смотреть того; обо всем извольте учинить, как Господь Бог вас заставит. И извольте дать о том ведомость Ивану Толстому[3], чтоб был також в великой осторожности… Зело берегитеся шпионов на Воронеже; а на Донское устье можно никого приезжава не пускать, кроме своих матросов, ни крестьян, ни черкас»{14}.