За обедом, видя, что матушка пьет из самого обыкновенного стакана, я сказал ей:

— Мама, когда я вырасту большой, я подарю тебе красивый высокий стакан на ножке, вроде бокала для цветов. Я видел такой на старинной картинке, где одна дама дает напиться Иисусу Христу.

— Заранее благодарю тебя, Пьер, — ответила мне матушка, — но сейчас лучше подумаем о пироге, который нам надо будет отвезти нашей бедной старушке Мелани, — ведь она так любит всякое печенье.

Мы поехали по железной дороге до Версаля. Возле станции нас ожидала хромая лошадь, запряженная в повозку, и какой-то парень с деревянной ногой повез нас в Жуи. Мы ехали долиной, где меж лугов и фруктовых садов струились ручейки, а вдалеке виднелись темные купы деревьев.

— Как красива эта дорога! — сказала матушка. — А весной она, вероятно, была еще красивее. Ведь яблони, вишни, персики в цвету похожи на большие букеты, белые с розовым. Зато в траве виднелись тогда лишь робкие бледные цветочки, вроде лютиков или полевых маргариток. Летние цветы ярче. Посмотри, какими красками блестят на солнце эти васильки, чернушки, кавалерийские шпоры, маки.

Я был в восторге от всего, что видел. Мы приехали на ферму и застали на дворе г-жу Денизо, которая стояла у кучи навоза с вилами в руках.

Она провела нас в закопченную комнату, где у очага, в высоком некрашеном кресле с грубым соломенным сиденьем, сидела Мелани и что-то вязала из синей шерсти. Целый рой мух вился вокруг нее. На очаге пел свою песенку котелок. Когда мы вошли, Мелани стала с трудом приподниматься с кресла, но матушка ласково удержала ее. Мы поцеловались. Мой рот утонул в ее мягких щеках. Она шевелила губами, но с них не слетало ни звука.

— Бедная старуха отвыкла разговаривать, — сказала г-жа Денизо. — Оно и не удивительно: с кем ей тут говорить?

Мелани отерла кончиком передника потускневшие глаза. Она улыбнулась нам, и язык у нее развязался.

— Ах ты господи, да неужто это вы, госпожа Нозьер? Вы нисколечко не переменились. А до чего вырос ваш маленький Пьер. Просто не узнать… Дорогой малыш! Он растет вверх, а мы — вниз.

Она справилась о моем отце — красивый мужчина и такой жалостливый к бедным. О тете Шоссон — она и булавку с земли подымет, и это очень даже похвально, ничто не должно пропадать даром. О доброй г-же Ларок, той, что кормила меня булкой с вареньем, и о ее попугае Наварине, который однажды до крови укусил меня за палец. Спросила, по-прежнему ли мой крестный, г-н Данкен, любит форель, отваренную в вине, и выдала ли замуж старшую дочку г-жа Комон. Задавая все эти вопросы и не ожидая ответа, добрая Мелани снова взялась за свое вязанье.

— Что это вы вяжете, Мелани? — опросила матушка.

— Шерстяную юбку племяннице.

Племянница тут же громко сказала, пожимая плечами:

— Она спускает петли и даже не замечает. Полотнище делается все уже да уже. Только даром шерсть переводит.

Сняв у порога деревянные башмаки, в комнату вошел г-н Денизо и поклонился гостям.

— Вы можете убедиться, госпожа Нозьер, — сказал он, — что старуха ни в чем недостатка не терпит.

— Она недешево нам обходится, — добавила г-жа Денизо.

Я смотрел, как Мелани вяжет свою юбку, и мне было немного грустно за нее при мысли, что она даром шерсть переводит. В очках у нее было только одно стекло, да и оно состояло из трех кусочков, но Мелани, как видно, это не огорчало.

Мы начали беседовать, как добрые друзья, но говорить нам, собственно, было не о чем. Она без конца читала мне нравоучения, повторяла, что надо почитать родителей, что нельзя бросать на пол ни крошки хлеба, что надо хорошенько учиться, чтобы впоследствии выйти в люди. Мне было скучно ее слушать. Чтобы переменить разговор, я сообщил ей, что слон умер, а в Ботанический сад привезли носорога.

Тут она засмеялась и сказала:

— Просто смех берет, как вспомню госпожу де Сент-Люси, у которой я в молодости служила в прислугах. Как-то пошла она на ярмарку смотреть носорога, да и спросила у одного толстого мужчины, одетого по-турецки, не он ли и есть носорог. «Нет, сударыня, — ответил толстяк, — я только его показываю».

Потом, не помню уж, по какому поводу, она заговорила о казаках, которые пришли во Францию в 1815 году. И рассказала мне то, что уже тысячу раз рассказывала во время наших прогулок.

— Один из этих бессовестных казаков вздумал было меня поцеловать. Я не хотела, и ничто на свете не заставило бы меня согласиться. Сестра моя, Селестина, сказала мне, чтобы я не забывала, что теперь мы не хозяева у себя дома и что если я буду так отталкивать казаков, то они со зла могут спалить все село. Они и вправду были очень мстительны. Но все-таки я не дала ему поцеловать себя.

— Мелани, а если бы ты была уверена, что казак спалит за это все село, ты бы все равно его оттолкнула?

— Оттолкнула бы — пусть даже мой отец и мать, дядья, тетки, племянники, племянницы, братья и сестры, господин мэр, господин кюре и все жители сгорели бы в своих домах вместе со скотом и со всем добром.

— А что, Мелани, они очень безобразны, эти казаки?

— Еще бы! Носы приплюснутые, глаза как щелки, бороды как у козла. Но все они были рослые и крепкие. А тот, что хотел меня поцеловать, был вообще-то красивый мужчина и статный. Он у них был начальником.

— И злые же они, наверно, казаки?

— Еще бы! Когда с кем-нибудь из ихних случалась беда, они разоряли всю округу. Наши прятались от них в лесах. А они чуть что — «капут!» — и прикладывают руку к шее — дескать, сейчас голову вам отрубим. Когда, бывало, выпьют водки, тут уж им не прекословь. Сделаются как бешеные и крушат всех, кто под руку попадется, — даже женщин и детей. А когда трезвые, частенько плакали — по родине тосковали, и некоторые играли на маленькой гитаре такие грустные песни, что просто сердце разрывалось, их слушая. Никлос, мой двоюродный брат, убил одного и спустил в колодец. Так никто и не узнал… У нас их стояло на ферме человек двенадцать. Ходили за водой, носили дрова, присматривали за детьми.

Я слышал эти рассказы много раз, но они все еще занимали меня.

Улучив момент, когда мы остались с Мелани одни, матушка незаметно вложила ей в руку золотой. Бедная старушка схватила его, задрожав, и спрятала под передник с выражением жадности и страха. Мне стало грустно. Неужели это была та самая Мелани, которая прежде, потихоньку от матушки, каждый день вынимала из кармана медяки и покупала мне какое-нибудь лакомство?

Между тем добрая старушка, обретя свою прежнюю доверчивость и болтливость, с улыбкой вспоминала мои проказы. Рассказывала, как я ее изводил: то спрячу от нее метлу, то положу что-нибудь тяжелое в ее корзинку, когда она собирается идти на рынок. Она развеселилась и словно помолодела. И вдруг мне вздумалось спросить у нее:

— А помнишь, Мелани, твои «каструли», твои красивые блестящие «каструли»? Ты так их любила!

Услышав это, Мелани вздохнула, и крупные слезы покатились по ее морщинистым щекам.

Для меня и для матушки накрыли на стол в спальне, где пахло щелоком. Стены были выбелены известью, а на камине, у зеркала, стояли дагерротипы г-на и г-жи Денизо и старый диплом учителя фехтования, разукрашенный трехцветными флажками. Я попросил, чтобы мою старую няню позвали завтракать вместе с нами. Но фермерша возразила, что у ее тетки уже нет зубов, что жует она медленно, привыкла есть одна и что если посадить ее за стол рядом с нами, то она будет стесняться.

Я отлично позавтракал яичницей с приправой из зелени, крылышком цыпленка в бульоне и куском сыра, выпил немного дешевого вина, и матушка посоветовала мне пойти погулять вблизи фермы.

Солнце начинало садиться, и его огненные стрелы дробились о спокойную листву деревьев. Легкие белые облачка неподвижно стояли в небе. Жаворонки пели, низко летая над полями. Какая-то неизведанная радость овладела моей душой. Я впитывал природу всем существом, и она воспламеняла меня упоительным жаром. Я кричал, я носился под деревьями, опьяненный, во власти того исступленного восторга, который вновь обрел потом у греческих поэтов, прославлявших пляски менад, и, подобно менадам, приплясывая, я размахивал жезлом-прутом, сорванным с куста молодого орешника. Топча траву и цветы, одурманенный воздухом и запахами, исхлестанный гибкими ветками, я бегал, как безумный.