Каликст встал, снял ключ со столба, осенил его знаком креста и отпер двери темницы, мрак которой озарился сиянием. И в этом сиянии Каликст увидел Иисуса Христа. Иисус сказал ему:

— Это я. Не бойся!

Я был в плену, и ты освободил меня. Только ты один между людьми воистину отпраздновал пасху.

Я — узник, пока есть узники, и пребуду в цепях до скончания века, чтобы праведники и невинные могли вечно освобождать меня. Знай, мой сын, что ты будешь ввергнут в оковы, и возрадуйся этому, ибо ты пострадаешь за меня. Я возлюбил тебя и потому не награжу тебя в этом мире.

И, выйдя из темницы, Иисус приблизился к коленопреклоненной женщине и сказал:

— Жена, не бойся! Взгляни и узнай меня. Я — тот, кого Магдалина увидела первая.

ЗЕМЛЯ

Лангуаран (Жиронда)

Все в этом краю мне привычно и близко. Я знаю его вдоль и поперек. Я наслаждаюсь им во время долгих прогулок, когда брожу, ни к чему не приглядываясь, и, вверяя себя прихоти знакомых тропинок, лениво наблюдаю за игрой облаков и собственных раздумий. Это страна виноградников. Мне по душе ее могучая суровость, здоровый и степенный вид, однообразные линии ее холмов, облик которых беспрестанно меняется, отражая игру света и тени.

Мне довелось видеть восход солнца на обоих морях у Коринфа, а в Нижнем Египте — предзакатное фосфорическое мерцание горячих озер. Я ощутил красоту мира до печали, до ужаса. Но нигде, пожалуй, земля не внушает такой глубокой любви, как там, где ее никак не назовешь красивой. В земледельческих краях ее ласка, приветливость, доброта, — столь осязательные, что их чувствует даже ребенок, — присущи ей потому, что она покрыта плодами трудов человеческих. От этого она сама становится человечной.

У всей французской земли — облик, который долго и терпеливо придавали ей земледельцы, и она поныне хранит его, доброжелательная и благосклонная. Наши холмы, наши долины, смиряемые плугом в течение веков, стали приветливыми и послушными. У них трудолюбивый вид. Их одеяние из злаков или люцерны, заплатанное, как блуза бедняка Жака, говорит о тяжелом и плодотворном труде. Да и леса наши, прорезанные прекрасными дорогами и величественными просеками, свидетельствуют о давнем союзе многих поколений с природой и о торжестве геометрического рассудка над древним буйством растительного мира, первоначального властелина земли.

Нашим холмам, сухим и каменистым, исчерченным прямыми линиями покорной лозы, не сравниться в очаровании с мягкими долинами Умбрии, где виноград привольно вьется вокруг молодых вязов, подстриженных в виде корзин. Зато в наших виноградниках есть та особая прелесть, какою веет от всего уютного и домашнего. Вот потому-то я и взираю на них с такой безмятежной радостью, потому-то мне так приятно брести меж них по дорожке, обсаженной яблонями и кустами диких роз.

Особенно по вечерам, когда сумрак окутывает все миром и тайной, в час молчания, когда воздух напоен благоуханием диких растений, во мне просыпается сыновняя любовь к земле. Частицу все той же земли, преображенной человеком, я нахожу и у себя в комнате, когда в камине пылают сухие побеги виноградной лозы. Здесь, на маленьком пространстве, среди четырех стен, мне снова является природа во всей своей полноте. Эта каминная решетка — не что иное, как кусок железа, вырванного из чрева нашей матери — планеты; этот стол выточен из сердцевины дуба. В камнях очага кроется множество невидимых ракушек. Пламя, освещающее мою комнату, питается пчелиным воском. Занавески сотканы из овечьей шерсти, а простыни — из волокон конопли, цветущей серебристыми цветами. На этом скромном пространстве я вновь обретаю не только окружающий меня небольшой край виноградников; я обретаю здесь уже всю землю, и она предстает предо мною во всех просторах своих и глубинах, с морями и сушей, со своими гигантскими памятниками древности и давно забытыми царствами. И в убогой деревенской комнатке я созерцаю всю ее целиком, любуюсь ею, поклоняюсь ей — божеству человечества, Земле, царственной дочери Солнца.

ЧУДО СО СКУПЫМ

В славном городе Падуе, основанном еще Антенором, братом троянского царя Приама, проживал около 1220 года от рождества Спасителя нашего некий горожанин по имени Николо Беккино, владевший немалым состоянием. От своего отца он унаследовал палаццо на улице святой Агаты, а также поместья с обширными угодьями в окрестностях города. Вопреки обычаю, принятому среди богатых падуанцев, он не употреблял серебряной посуды, а довольствовался, подобно простым людям, оловянными мисками и чашами, да и те он заказал себе такие маленькие, что в них могло поместиться лишь совсем немного вина и мяса. Сделал же он это для того, чтобы служанка не вводила его в слишком большие расходы на еду. Хотя дрова в Падуе были недороги, Николо топил свой камин одним мусором и проводил всю зиму без огня, считая, что топить печь поленьями — значит пускать свое добро на ветер.

Он охотно давал деньги взаймы тем, кто в них нуждался, если ему оставляли залог и платили изрядные проценты. При этом условии он был столь услужлив, что его большой кованый сундук был доверху наполнен векселями, в которых на добром пергаменте черным по белому стояло, что должники его отлично знают свои обязательства по отношению к нему. Не будь он христианином, его, пожалуй, назвали бы ростовщиком. Действительно, платежи он взимал с величайшей строгостью, в соответствии с законом. А закон Падуи отличался крайней суровостью по отношению к несостоятельным должникам. Их заключали в тюрьму, где им оставалось только одно — умереть с голоду. Ибо подеста отнюдь не намерен был кормить их на средства города, а наиболее почтенные граждане, если даже и рассматривали посещение узников как один из семи актов милосердия, не считали нужным обременять себя им более одного раза за всю свою жизнь. Тем не менее около 1210 года от рождества Спасителя законы Падуи были несколько смягчены. Отныне должники, разоренные войнами, терзавшими Ломбардию, изгонялись из города.

Один только сер Николо Беккино отправил в изгнание немалое число их. Тягостно было видеть, как эти несчастные плелись по большим дорогам, таща на себе свои жалкие пожитки. А в предместьях города показывали их заброшенные лачуги, где гнездились теперь змеи и воронье.

В лето 1222-е сер Николо потребовал от маэстро Дзеноне Минуто, аптекаря, чтобы тот уплатил ему пятьсот золотых скудо. Маэстро Дзеноне держал лекарственную лавку на улице святой Агаты, как раз напротив палаццо Беккино. Он был молод, но под его густыми черными волосами скрывалась ученая голова. Он знал все растения, описанные Диоскоридом[475], от одного испанского еврея он узнал самые драгоценные тайны, содержащиеся в книгах арабских врачей, и был даже обладателем рукописей, уцелевших от разорения античных библиотек; он читал труды Галена[476]. Все эти занятия заставляли его пренебрегать торговлей, и ему более пристало бы преподавать естественные науки в недавно открытом Падуанском университете, нежели продавать порошки и мази. До глубокой ночи сидел он при свете смоляной свечи, а порой и при лунном свете, неподвижно склонясь над толстым фолиантом, как говорили — трактатом по магии, а на плече у него торжественно восседал кот, черный, как Эреб[477].