Я вскрикнул от удивления, я запротестовал.

— О, Веле рассказал мне все, — объявил Фонтанэ. — Ты человек неловкий… Я понимаю, на худой конец, что можно перейти из одной партии в другую. (Мой друг Фонтанэ понимал все.) Да и то надо это делать пристойно и добиваться при этом определенной цели. Ты человек неловкий. Значит, ты не видишь, что империя выдохлась, кончилась, ты не видишь ничего: ты не видел, что твой граф Морен — только старый интриган. (Повторяю, мой друг Фонтанэ видел все.) Лучшее, что есть у Морена, мой дружок, это его жена. Когда я говорю, что у него есть жена, это только слова. Она все лето разъезжает без него по курортам и модным пляжам. Меня представили ей в Трувиле. Я танцевал с ней на благотворительном балу. Не скажу о ней ничего дурного, это было бы нехорошо с моей стороны, но, между нами, она распутная бабенка.

При этом он расправлял бакенбарды, строил умильные глазки, кокетливо вихлял всем телом. Уверяю вас, мой друг Фонтанэ был очарователен.

Как вы думаете, что я сделал, выслушав его? Я расхохотался; мой смех вызвал новые упреки.

— Ты ведешь себя несерьезно! — объявил Фонтанэ. Я веду себя несерьезно! Да, я думал о веселых делах, поистине веселых! Я думал о бедной умирающей девочке, которая на берегу реки, в отчаянии обманутой любви, звала мать, а мать в это время отплясывала в казино с моим другом Фонтанэ. При этой мысли я и вел себя несерьезно.

Но Фонтанэ напомнил мне, что существуют лучшие чувства.

— Ты бы должен был, в своих же интересах, вести себя лучше с господином Веле, — сказал он. — Ты не сумел его оценить. Это человек значительный, он сам выбился в люди; подумай: еще в сорок лет он был учителем пансиона на Монмартре, потом пустился в финансовые операции, трижды обанкротился, а в пятьдесят два года достиг известности и стал депутатом; этот человек обладает бешеной энергией, и вести себя с ним так, как ты себя повел, — неблагоразумно.

— Как! — воскликнул я. — Господин Веле был в сорок лет учителем пансиона на Монмартре?

— Разве ты этого не знал? — невозмутимо спросил Фонтанэ,

— Я знал, что он служил добровольцем в Старом и Новом свете. Что он сражался в Перу под начальством генерала Песета против испанцев; в Питтсбурге и при осаде Коринфа под начальством генерала Шермана — против рабовладельцев; в Либерии под начальством Стефена Аллена Бенсона — против чернокожих с Мыса Пальм; в Варшаве под начальством Лянгевича — рядом с мадемуазель Пустовойтовой; на Кавказе под начальством Шамиля — против русских, и, наконец, на борту невольничьего судна — один против всех. Вот что я знал!

— Кто тебе рассказал эти басни? — пренебрежительно спросил Фонтанэ.

— Кто? Да ты сам, весенним утром, в Люксембургском саду.

Но Фонтанэ искренним тоном ответил, что мне это приснилось и что он не способен на такие глупости. Я больше не спорил. У Фонтанэ и у меня были разные представления о точности. Философское сомнение, которое так смущало мою душу, не закрадывалось в душу Фонтанэ.

Уходя, он протянул мне руку. Это был превосходный товарищ.

Прошло несколько месяцев. Однажды весенним утром, когда я работал за письменным столом, пол страшно затрещал; я обернулся, и мне показалось, что вошел медведь. В моей комнате стоял Планшоне. Он меня поразил. Я все-таки не думал, что он такой огромный и дикий. В нем появилась некоторая элегантность: шляпа была надета набекрень, в зубах торчала сигара, пальцами — да еще какими! — он вертел легкую тросточку.

Мы позавтракали вместе.

— Госпожа Планшоне, — сказал он за десертом, — на днях подарила мне шестого ребенка. Прошу вас быть его крестным. Празднества по случаю крещения состоятся в Реймсе и будут продолжаться неделю.

— В Реймсе?

— Я редактирую в Реймсе правительственный листок.

Тут он заговорил о «моем крестнике». Мальчик родился с зубом во рту, это огромный, великолепный ребенок.

Мы пошли погулять по авеню Елисейских полей. Деревья уже зеленели; мелькали светлые наряды. В веренице экипажей, которые катили к Триумфальной арке, я заметил прекрасную коляску; в глубине ее, подобно льву, раскинулся во всей своей славе г-н Веле. Уже издали можно было любоваться его внушительным носом и величественной бородой. Покровитель сильных, он посылал проезжающим в ландо и тильбюри модным финансистам улыбки, в которых так пленительно растворялась его гордость.

Я имел несчастье указать на него моему спутнику. Внезапно Планшоне оставил мою руку и бросился вслед за коляской, размахивая тростью и крича:

— Приставная борода, вор, прохвост! Я тебе устроил выборы, а ты мне не заплатил! Я сломаю трость о твою морду!

К счастью, коляска быстро укатила.

ПАСХА, ИЛИ ОСВОБОЖДЕНИЕ

Жил в те времена человек, который называл себя братцем Жаном и ходил по городам и селам. Он проповедовал на перекрестках в часы, когда ремесленники, выходя из мастерской, видят, как удлиняются их синеватые тени в золотых лучах заката. Он говорил с женщинами и детьми, стоявшими у дверей домов, обвитых диким виноградом. В своих бесхитростных речах он только повторял слова евангелия, не прибавляя к ним толкований, придуманных учеными, и потому эти слова казались новыми и опасными. Уже не раз прославленный богослов доминиканец Брутто указывал на их предосудительную вольность господину епископу Рабану Лингельбахскому. Но господин епископ, хоть он и стремился очистить свое епископство и лен от всяческих плевел, сначала не удостоил внимания благочестивый донос фра Брутто, потому что его отвлекли иные заботы: он должен был защищать престольный город и окрестные земли от своего соперника герцога Адемара Роттенхаммерского. Дело в том, что Рабан Лингельбахский получил свое епископство от одного из двух пап[470], правивших тогда единой и святой католической церковью. Но антипапа пожаловал это же епископство герцогу Адемару Роттенхаммерскому, который, намереваясь вступить во владение им, явился туда в сопровождении капитана Федериго с тысячью восемьюстами наемных солдат и сжег тридцать деревень в подтверждение своих духовных и светских прав. Господин епископ Рабан отлучил от церкви господина епископа Адемара, капитана Федериго и тысячу восемьсот его солдат, третью часть которых составляли турки. Мало того: с помощью шестисот швейцарцев он принялся отважно оборонять свой город. Он приказал спешно возвести на стенах вышки, с которых на осаждающих, когда те карабкались по лестницам, лились потоки раскаленной смолы. Самолично надев шлем и латы, он предпринимал смелые вылазки. Однако ему не удалось помешать врагам соорудить под самой стеной деревянную осадную башню, к которой большой печатью из красного воска они прикрепили буллу, в свою очередь отлучавшую Рабана от церкви. Эта башня была так высока, что господствовала над всеми городскими укреплениями. Но в первый воскресный день после крещенья стрела арбалетчика угодила в глаз капитану Федериго, который забрался на самый верх этого отменного сооружения, чтобы заглянуть оттуда в город. Капитан Федериго умер от раны, к великому огорчению своих солдат, которые никому, кроме него, не доверяли. Они сняли осаду и отступили с такой быстротой, что герцог-епископ Адемар Роттенхаммерский еле поспевал за ними на старом отнятом у крестьян муле. Теперь господин епископ Рабан Лингельбахский был избавлен от врагов. Желая возблагодарить бога, он устроил пышный крестный ход. Но фра Брутто сказал ему:

— Господь попустил, чтобы на вас ополчились столь многие треволнения за то, что вы не пресекали ересь и вольномыслие.

Вот почему господин епископ Рабан призвал братца Жана к себе на суд. Люди думали, что несчастный ужаснется и скроется в лесах. Но, когда наступил назначенный час, он вошел в зал суда. Голова его была непокрыта, волосы космами падали на иссохшие щеки. Зрачки его запавших глаз сверкали, как цветы в расселинах скал. На нем был саван, подпоясанный пеньковой веревкой. Ноги его были босы.