— Проказница! — вздохнула г-жа Гоблен.

Филиппина шутила и смеялась, но видно было, что она чуть не плачет. «Весть о моем отъезде, — подумал я, — причиняет ей столь глубокое горе, что она даже не может его скрыть», и тут же я волей-неволей пришел к заключению, что она в меня влюблена. До сих пор я этого не замечал; напротив, мне казалось, что она никак не выделяет меня среди прочих приятелей, к которым относится просто и дружелюбно. Как ни неожиданно было это открытие, оно нисколько меня не удивило. Эта любовь сразу же показалась мне вполне правдоподобной, естественной, закономерной. Мне стало ясно, что живой ум Филиппины, ее утонченный вкус, ее образ мыслей неизбежно должны были привести ее к этому.

Теперь она казалась мне если и не хорошенькой, то по крайней мере более привлекательной. Разговор замер, и я стал воображать себе, как в минуту прощанья она шепнет мне на ухо: «Не уезжайте», как я отвечу: «Хорошо, Филиппина, я остаюсь!» — и как я буду счастлив, увидев ее просиявшее от радости лицо. И кто знает? Может быть, от счастья эта славная девушка даже похорошеет. «Ведь ее лицо часто меняется», — думал я.

Я поднялся с места, чтобы откланяться. Увидев, что печка готова погаснуть, Филиппина, ворча и бранясь, бросилась разжигать огонь. Когда я прощался с ней, она держала в одной руке ведро с углями, в другой — кочергу.

— Я вам завидую, — сказала она, — вы увидите чудесные страны… Если бы я могла, я бы тоже отправилась путешествовать!.. До свиданья, господин Пьер.

С площадки лестницы я слышал, как она кричала, размешивая угли:

— Экая проклятая печка!

Я медленно спускался по лестнице и думал, проходя мимо двери «Младенца Марии»:

«Она ничего мне не сказала, ни о чем не намекнула. Разумеется, ей помешало присутствие матери, скромность, деликатность… Однако не могу же я подняться обратно и крикнуть: „Филиппина, я остаюсь!“».

Навстречу мне попалась какая-то толстая дама, направлявшаяся к г-же Юбер, корсетнице.

«Она меня интересует, она внушает мне симпатию, уважение, нечто вроде восхищения, — говорил я себе, — но я не люблю ее и никогда не полюблю. Я не могу жениться на ней. Не могу посвятить ей жизнь…»

Тут мои глаза упали на вывеску зубного врача Эрикура; это произвело на меня тягостное впечатление, и я поспешно стал спускаться дальше. На площадке, где обитала мадемуазель Эжени, веяло нежным запахом ириса. Я задержался на минуту и подумал:

«Нет, я не допущу, чтобы эта девушка страдала из-за меня, она еще заболеет с горя, может быть, умрет. Завтра я непременно зайду к ней; я постараюсь остаться с ней наедине, вызову ее на признание или лучше угадаю все сам… Я скажу: „Филиппина, я остаюсь!“ Я спасу ее и поэтому буду крепко любить».

Заранее предвкушая сладость самопожертвования, я уже спустился на площадку второго этажа, как вдруг встретился с мадемуазель Элизой Герье, еще более прекрасной и странной, чем когда-либо, с побледневшим от холода мраморным челом. Не то бессмертная богиня, не то дикая лань, только не женщина. И далекая и загадочная. Как всегда, я стоял перед ней в остолбенении, отупев, не находя слов от робости.

— Вы идете от Гоблен?.. Как чувствует себя Филиппина?

— Да… как будто хорошо…

— Она ничего вам не сказала, вы ничего не заметили?

— Нет…

— У нее такая сила воли!

Я пробормотал:

— Да, у нее…

— Ей нужно много сил, чтобы перенести этот ужасный удар.

— Удар? Какой удар?

— Ну да, женитьбу доктора Ренодена на этой дурочке Деларш.

— Ах, женитьба доктора Ренодена…

— Бедная Филиппина! В сущности Реноден никогда ее не любил, но он вскружил ей голову. Она была без памяти влюблена. Реноден женился на Мадлене Деларш из-за приданого. Он будет с ней несчастен. Но Филиппина умрет с горя.

И мадемуазель Герье мрачно расхохоталась, негодуя на безрассудство женщин.

XXVII. Мария Багратион

Я был некрасив; я плохо танцевал; в разговоре я то вдавался в серьезные рассуждения, то увлекался шутовскими выдумками, но никогда не умел поддерживать легкой беседы, приятной в обществе; вечно впадая в крайность, я оказывался то глупее других, то ученее и умнее и в обоих случаях был несносен; женщинами я увлекался пылко, но скрывал это и робел перед ними. По всем этим причинам я не имел успеха в обществе. Я не раз замечал, что во многие дома, где я был представлен, меня больше не приглашали. Был, однако, один салон, где меня принимали как будто охотно: салон г-жи Эрио, жены инженера, которого я должен был сопровождать в одном из его путешествий по Малой Азии. В роскошной квартире на Вандомской площади г-жа Эрио принимала художников, ученых, деловых людей и дам из разных слоев общества, одинаково блистательных в величавых кринолинах и в сверкании драгоценностей. Кажется, там бывало много евреев, но на это не обращали внимания, — в то время во Франции не был развит антисемитизм. Мало того, наряду с Фульдом и Перейром[432] евреи занимали высшие должности в Июльском правительстве и в министерствах начала Второй империи. В салоне Эрио принимали многих иностранцев, турок, австрийцев, немцев, англичан, испанцев, итальянцев, и это не вызывало порицания. При Наполеоне III Париж был гостиницей для всего мира. Там принимали с щедрым радушием гостей, стекавшихся со всех концов света. Ничто не предвещало той ненависти к чужестранцам, которая позднее омрачила Третью республику, той враждебности, подозрительности, — ядовитых плодов военного поражения, которые через пятьдесят лет после победы еще более разрослись и теперь уже не погибнут никогда. Больше всего меня привлекала в доме Эрио сама хозяйка, изысканно красивая, тонкая, изящная, прекрасная собеседница и дружески ко мне расположенная. Но вот однажды вечером у нее в доме, среди обычных гостей, большей частью турок, я встретил незнакомую даму, которой г-жа Эрио меня тут же представила, княгиню Марию Багратион. Я был так ослеплен, что даже не мог рассмотреть ее как следует и не мог вымолвить ни слова. Я вдруг почувствовал себя ничтожнейшим из людей. В один миг я перестал владеть своими чувствами и способностями, потерял рассудок, самообладание, — из-за женщины, более далекой и недоступной для меня, чем любая другая на свете. Обычно такой наблюдательный, подмечавший все мелочи туалета, здесь я увидел только белое платье, жемчужное ожерелье и обнаженные руки, да и в том еще не был вполне уверен. Некое мягкое сияние точно дымкой затмевало ее от меня. Мало-помалу я рассмотрел, что волосы у нее темно-каштановые, глаза черные с золотыми искрами, цвет лица матовый, что она высокого роста, стройная и полная. Я трепетал, внимая ее голосу, который ласкал и мучительно волновал меня, слушая ее странный, певучий, с чужеземным акцентом говор. Не знаю, на сколько времени я лишился дара речи. Я не заметил, как зал наполнился гостями. Придя в себя, я оказался рядом с г-ном Мильсаном, к которому всегда относился с симпатией и доверием. Не помню, о чем мы беседовали вначале и почему заговорили о княгине Багратион; зато конец разговора врезался мне в память. Он выразил удивление, узнав, что я ничего о ней не слыхал. Сам он мог сообщить только то, что говорили о ней в свете.

— Это русская княгиня, разведенная с мужем, который всегда путешествует, — сказал он мне. — Она живет в Париже с больной матерью-эфироманкой; старухи никто никогда не видал. Их считают очень богатыми, но есть подозрение, что они не настоящие Багратионы. Княгиня занимается скульптурой. В жизни ее много загадочного. Как вы ее находите?

Я не мог ничего ответить. Г-н Мильсан продолжал:

— Что же, раз вы уже представлены, нанесите ей визит. Она принимает каждый день, начиная с пяти часов, в мастерской на улице Бас-дю-Рампар. Там бывают интересные люди: Тургенев, чета Виардо[433], пианист Александр Макс и весьма занятные женщины.