…Капитан из «Великой Германии» с зелёным кантом поверх белых «катушек» и ускоренным шагом догнал Семельченко. Но тот уже давно ощутил к себе интерес. Однако он шёл к собору, не оборачиваясь. Даже не сбавил шаг, чтобы не спровоцировать интересующуюся сторону.

   Как бы раздумывая, приближаться к нему или нет, капитан гаркнул на плохом русском:

-   Эй ты, Иван! Хальт! Бистро, шнеллер! Слюшайт моя команда, бистро!

   Семельченко замер в полуобороте. Потёр грудь, затянутую в кургузый пиджачок, застиранный в подмышках и спине.

-   Это вы мне? – его лицо изобразило искреннее недоумение.

-   Ти есть презирать германский империй? Альзо, ферштейн? – немец предупредительно положил руку на кобуру и надавил пальцем на клапан.

-   Ой, граждане… господа-товарищи! – деланно завопил парень, расплывшись по рыжей широкой физиономии. – Что это деется? Иду себе, иду, а тут… Ни за что, ни про что! Вот тебе и новая власть! Вот вам и новый порядок! А думали, что такое только при усатом Сталине! Жить, значит, стало лучше, жить, значит, стало… На тебе, повеселились, едит их мать!

   Это он, орёлик, зря, с досадой подумал Васька. Вот за это я ему башку оторву, но уже потом. Не после войны, конечно.

-   Shvaigen, Verfluht! Ausvaise, Shneller! – повысил голос немец, побелев от напряжения и подступающей ярости. – Документ, живо показайт!

   Руку он всё ещё держал на клапане, будто кого-то и чего-то опасаясь.

   У Семельченко не было никаких документов. В этом и состоял смысл мероприятия: пройти по городу и не быть задержанным. Если мужчина крепкой наружности или юноша призывного возраста попадались на глаза патрулю, их немедленно останавливали и проверяли документы. Если документы были не в порядке или просто вызывали подозрение, равно как  внешность и поведение, то их обладателя немедленно арестовывали и допрашивали в хипо-полиции или ГФП. Если «материал» был никчёмный, то есть не представлял никакого оперативного или «активного» интереса», задержанного ждала незавидная участь. Его или её обычно расстреливали за городом, приказав предварительно вырыть для себя и других бедолаг могилу. Могли отправить в концентрационный лагерь, что был неподалёку от всех крупных населённых пунктов  областного или краевого значения. Там «объект» или «материал» подвергался «фильтровке» со стороны двух разведорганов третьего рейха: СД и Абвера.

Вариантов решения такой судьбы становилось больше, но все они являлись неутешительными.

   …Семельченко быстро отыскал выход. Он медленно, чтобы не спровоцировать немца, вынул из внутреннего кармана какой-то листок и развернул его перед лицом офицера. Тот на мгновение опешил. Он простоял несколько минут без движения, лишь шевеля губами. Семельченко учтиво кивнул и спрятал листик снова в карман. Затем он, не торопясь, нырнул в толпу, что шумела вокруг торговых рядов, и был таков. Даже Васька потерял его из виду.

   Немец тут же пришёл в себя. Он мгновенно вынул из кобуры «Вальтер ПП». Оттянув назад затвор этого маленького удобного пистолета, он стал озираться, как затравленный. (Как будто его со всех сторон обступили «руссиш партизанен», готовые растерзать, или сварить живьём.) Затем, справившись с собой,  он позвал двух полицаев, что проходили мимо в патруле. Те мгновенно, согнув спины, оказались рядом. Затаив дыхание, они слушали приказы немца. Но Васька их не слыхал. Он уже был к тому времени в условленном месте перед лотком, где в специальных секциях из фанеры гнездились мешочки с сахарином. (Сахарин обменивали у немцев и, чтобы не было вопросов у полиции, продавец расфасовывал их, таким образом, отсыпав из полиэтиленовых упаковок.) У лотка сидел высокий и крепкий старик, одетый, как и было условлено. Его скуластое, почти без морщин лицо украшала седая бородка-эспаньолка с редкими усами. Старорежимные, белого металла очки с дужками в виде скачущих жеребцов торчали из верхнего кармана, откуда змеилась цепочка, звенья которой представляли собой знаки Зодиака. Старик время от времени зазывал прохожих. Но делал это не просящее и слёзно, а будто одалживал кому-то под солидный процент. Это привлекало даже самых отчаявшихся покупателей без советского гроша в кармане, не говоря уже о синих сотенных или коричневато-бурых оккупационных марок. Они наперебой, отталкивая друг-друга, предлагали ему заместо денег какие-то вещи, как-то старый утюг, спираль или змеевик от самогонного аппарата. Поторговавшись, старик иногда уступал наиболее настырным и нуждающимся, зная наверняка: товар пойдёт по кругу и достанется ему. Сахарин зачастую сбывали за продукты питания, а никто кроме него, прикрывшись разрешением на торговлю, не промышлял на рынке этим товаром.

   В указании Центра значилось по объекту, что кроме пароля-отзыва, а также установленных приёмов бесконтактного или контактного обмена информацией, существует условленный сигнал тревоги – канцелярские нарукавники чёрного шёлка. Если таковые окажутся у Ивана Ипполитовича, к нему лучше не соваться.

-   …Сахарин есть первейшее средство от скуки и нужды, - нарочито-вежливо, глядя перед собой и кругом живыми, но выцветшими синими глазами, вещал старик. – Главное, что не дорого – по карману не ударит.  Состоятельным господам – как выкурить папироску «Месаксуди»…

   Услыхав последнее, Цвигун, не медля, подался к нему. Тут же, отпустив своё напряжение, кинул через плечо:

-  У вас, милейший, действительно есть хорошие сорта табака? Из дореволюционных запасов?

   Глаза старика ещё больше оживились, но он спрятал этот волнующийся блеск за седыми кустистыми бровями:

-  Если поскрести по сусекам, сударь мой, то непременно найдётся.

-  Когда мне к вам зайти, милейший?

-  А завтра поутру, часам к девяти. Как раз начинаю в это время свой промысел, сударь мой.

   Цвигун почтительно приподнял шляпу. Затем повернувшись на каблуках через левый бок, он отправился к собору. Это означало следующее: контакт прошёл чисто, наружное наблюдение за собой он не привёл. При этом Васька знал наверняка: пока он задействован в операции, которую будто бы санкционировал сам Шелленберг и сам рейхсфюрер СС Гиммлер, его не тронут. Но это – до первого же провала. До первой неудачи или смены настроения у этих шефов, что вообще его любят менять. С их молчаливого согласия его могут подстеречь и ликвидировать, списав на него, как разоблачённого агента «огэпэу» свои промахи. К этому на всякий случай он всегда себя готовил и старался заранее отработать «уход».