Плотина была совершенно пустынна. Белые легкие башни насосной станции, поднимавшиеся над ней в зыбком полуденном мареве, казалось, плавали в мираже. Лишь возле бетонного водослива на откосе, у самой воды, темнела неподвижная человеческая фигура. Приблизившись, я рассмотрел молодого плечистого парня с кудрявой меднорыжей головой. Охватив руками колени, он следил за тем, как с аппетитным нарзанным шипеньем накатывали на берег одна за другой маленькие волны. Возле него лежали туго набитый и аккуратно завязанный брезентовый вещевой мешок, из тех, какие солдаты звали на фронте «сидорами», потертый ящик патефона и новенькая, совсем еще не обмятая шляпа из дорогого бархатистого фетра.

— Рыбу ловите?

Парень с неохотой оторвал от воды взгляд больших белесых глаз, замкнуто смотревших из-за светлых ресниц.

— Кто это позволит ее здесь ловить, рыбу? Тут рыбу разводят, — сказал он; помолчал и точно для себя добавил: — Прощаюсь… Уезжаю вот, машину жду. Застряла где-то окаянная машина, чорт бы ее побрал!

Он не очень располагал к себе, этот хмуроватый плечистый рыжий человек. Но я тоже ждал машину, которая вот-вот должна была появиться на степной дороге, и потому присел возле него на каменную облицовку откоса, нагретую солнцем.

— На новую стройку переезжаете?

— Зачем? К себе, в МТС. Срок мой истек. Хлеба-то — вон они какие, скоро убирать… Комбайнер я, понятно?

— Ну, а сюда сооружения поглядеть приезжали?

— Зачем? Тоже, нашли экскурсанта! Работал здесь на монтаже, в бригаде товарища… Да что я вам называть буду! Все равно, видать, не здешний, наших людей не знаете.

— Как же так? Комбайнер и монтажник — очень уж разные профессии.

— А вот так, как есть. Для человека с головой ни одно дело не закрыто. Была бы башка на плечах да охота — всему научиться можно. У нас вон в монтажной бригаде даже бывший парикмахер был. А я комбайнер. Тут металл, там металл; тут механика, там механика… Мне легко. — Чесанув пятерней медные свои кудри и озорновато блеснув белесым глазом, он добавил, усмехаясь: — У нас в эмтеэсе тоже вот нашлись такие-то: куда ты, мол, поедешь от своего комбайна, какой от тебя там прок… ну и прочее разное, в этом роде. Тут, мол, тебе и слава, и почет, и трудодни, и девки с ума сходят, а там затеряешься, как иголка в стогу. Сиди, мол, дома, чего тебе тут не хватает… А я вот не затерялся!

— Не хотели из МТС отпускать?

— А как же! Я у них там на всю зону самый что ни на есть передовой. Я им человек во как, по зарез нужный! Ну они за меня и взялись — и миром, и лихом, и уговором, и угрозой: не пустим, и всё. И без тебя строителей хватит, рыжих твоих вихров там не видали! А я, вполне конкретно, уперся — и ни в какую. Мне эта стройка так в сердце въелась… Уйду — и всё! Жить не стану, коли на ней всласть не работну… Отговаривали меня наши эмтеэсовские, отговаривали, можно сказать, целым общим собранием; потом директор не устоял, плюнул: «Шут с тобой! Хлеб уберешь — и катись! Отпускаю до будущего урожая».

Ну он-то разрешил — это ладно, а ребята, товарищи-то мои, комбайнеры, трактористы, эти — нет. Эти так: «От ремонта бежишь! Неохота с ключом под машиной лежать, пенкоед».

А один бригадир наш, Василий Парфеныч, — этот и вовсе чорт-те что заподозрил. Стал я прощаться, а он свои руки назад: «И руки тебе, говорит, не дам, и доброго пути не хочу желать тому, кто от родного дела да за длинным рублем пускается».

Длинный рубль! А у меня вон еще позапрошлогодний хлеб лежит, на трудодни полученный. На базар тащить вроде совестно, съесть — не съешь, много. Девать некуда… И ладно бы, какой-нибудь там барабошка это сказал, а ведь нет — старый партиец. Да и хоть бы один на один, а то при всей мастерской, и нарядчица наша Надя тут была. Так мне от этих слов его обидно стало! «Ладно, говорю, ребята! Вот будущим летом к вам вернусь, море за собой в степи наши приведу — станете у меня прощенья просить, не прощу вам таких слов!» Дверью — бац! — и в путь…

Парень сидел, покусывая травинку. Он смотрел не в мою сторону, а куда-то вдаль, где зеленоватая вода сливалась с таким же серо-зеленым небом. Должно быть, он испытывал сейчас ту неудержимую страсть все рассказать незнакомому человеку, то властное желание с кем-то поделиться пережитым, какое приходит в иную минуту к самым замкнутым людям.

— Н-да… А ведь скажу вам по совести — чуть не сбежал с канала обратно. Да-да, вы что думаете! Это ведь в газетах читать легко, а работать тут не всякому по разуму. Я у себя и комбайнер хороший и в слесарной не последний человек, но то эмтеэсовская мастерская, а тут вон оно все какое! Вверх взглянешь — шапка валится. И комбайн наш — степной дредноут, как у нас в районной газете один все пишет, — он, если его со всем этим посравнять, букашка не букашка, а так, жучок! И обратно — работа. Это ведь я так бреханул, что, мол, монтажник и комбайнер чуть что не соседи: там металл, тут металл… Как же, держи карман шире! Металл-то металл, а габариты разные, все равно что хедер и серп…

Ну, в отделе кадров меня легко оформили, когда я им все свои грамоты вывалил. Благословили меня как человека, с механикой знакомого, прямо — на монтаж в бригаду к одному тут дяде, украинцу, известному человеку, который еще за Днепрострой орден Ленина имеет. Вот с орденоносцем-то с этим у меня и началось. Мастерище он, верно, знаменитый, такого другого, может, и вовсе нет, но характер у него, авторитетно вам заявляю, прямо автогенный: чуть что — взрыв! А главное, всё ему на свете просто, и никак он в толк не хочет взять, что люди-то разные, по-разному, в разные сроки понятия к ним приходят. И еще он, вроде меня, стройками болеет. Страшно он переживал, когда кто чего не так сделает! Так бывало, как котенка, носом и ткнет!

Ну я терпел, терпел, да и не стерпел — схватился с ним. Говорю: «Если у тебя орден, так тебе и задаваться можно?» У меня, мол, у самого Трудовое Знамя, только я его, мол, из скромности не ношу; я, мол, лучший комбайнер в районе и орать на себя не позволю. Как он взовьется! «Ты, говорит, такой-сякой, где — на Волго-Доне на монтаже или в артели «Напрасный труд» примусные иголки чинишь? Тебе, кричит, доверие оказали, взяли сюда, а ты мне бригаду разлагать?» И прямо ляпает мне: «Демагог»… «Хочешь, говорит, дальше работать, слушайся, учись! День учись, ночь учись, без отдыха и срока, и характер, говорит, свой спрячь подальше. С рыжим волосом тебя в бригаде своей стерплю, а с рыжим характером мне не надо».

Решил я в тот же день уходить. А что? Действительно, каково тебе, когда после почета да этак-то с тобой разговаривают? Так меня потянуло назад в МТС, будто лучшего места и нет на свете. Думал-думал ночью — и так нехорошо, и так неладно, и решил: не иначе, мне на следующее утро идти к прорабу насчет увольнения. С тем и уснул.

И понимаете ли, дело какое! Сплю я и вижу во сне: являюсь будто бы к себе в мастерскую, явно так всех вижу — и Василия Парфеныча, и Надю-нарядчицу, и всех наших ребят. Вхожу я и говорю: «Здравствуйте, хлопцы! По всему видать, у вас тут без меня запарка, вот я на помощь к вам и прибыл…» И вижу, никто со мной не здоровается и все будто смотрят куда-то не на меня, а мне за спину. Оглянулся — позади дверь открыта, за дверью степь, снега синеют. Спрашиваю: «В чем дело, куда смотрите?» А Василий Парфеныч будто спрашивает меня: «А где же море, что ж ты его к нам не привел? Кишка тонка — не выдержала…» И все смеются, а Надя-нарядчица пуще всех. И такой у нее смех обидный, будто она меня иголками язвит…

Проснулся я в испарине, точно с банного полка́ свалился. Ведь пригрезится же такое! А главное, дальше так глаз и не закрыл.

Ну, а на следующее утро нашел я бригадира своего знаменитого, отвел его в сторону, извинился за вчерашнее, обещал рыжий мой характер не обнаруживать и учиться всему, что он укажет. «Хоть за электродами, говорю, в кладовку бегать, а только в бригаде оставь». Оставил — и не зря: не жалел потом. Хвалиться не стану: в первой пятерке среди монтажников был; как где что заест, бригадир туда — меня: исправляй, раскумекивай… Там вон у шлюза и сейчас на почетной доске физиономия моя красуется. Да дело и не в том — не впервой мне на почетной-то доске сидеть. Главное, что со стройки к себе в МТС возвращусь с таким багажом, что этот-то багаж перед ним тьфу! — Он пренебрежительно плюнул в сторону туго набитого своего вещевого мешка. — Длинный рубль! Я вернусь, покажу им длинный рубль! Будут знать, как над человеком смеяться: ха-ха, хи-хи! Я им одних благодарностей четыре штуки выложу да телеграмму министра, где мое имя помянуто с положительной стороны… Длинный рубль! У нас, у комбайнеров, он, может быть, и подлиннее, да разве тут в заработке дело!