Петр Синицын тоже был тут. Когда инженер вызвал охотника, он вдруг вспомнил, как Захарыч говорил ему ночью, что в каждой профессии настает час, когда человек может проявить свои способности; и еще подумал он, что стройка, на которую его так тянуло, может остаться без тока. Эти мысли разом мелькнули у него в голове, и прежде чем даже созрело окончательно взвешенное решение, он приблизился к инженеру и торопливо сказал:
— Я полезу. — Потом ревниво взглянул на остальных монтажников и прибавил, уже оспаривая свое право на риск: — Я полезу, я наложу бандаж!
Сердце его колотилось так, что он даже испугался, как бы этого не услышал начальник, решавший его судьбу. Он даже попятился от инженера. Вызвались и еще охотники. Инженер неторопливо всматривался в их загорелые лица, видневшиеся из-под кепок.
Инженеру предстояло принять решение, от которого зависела не только своевременная подача тока строительству, но, может быть, и человеческая жизнь; взгляд его остановился на взволнованном юном лице, на котором даже под густым загаром угадывался возбужденный румянец.
— Пойдет Синицын, — сказал инженер как можно спокойнее. И отдал распоряжение принять все меры безопасности.
Обычно думают, что верхолаз — человек, лишенный ощущения пропасти, этого могущественнейшего чувства, возникающего и укореняющегося в человеке в те моменты, когда он младенцем делает свои первые шаги по земле. Нет, тягостное это чувство живет даже в самых опытных высотниках, и только воля обуздывает его, позволяя трудиться где-нибудь на шпиле высотного дома с тем же расчетливым мастерством, как на твердой земле. Верхолаз, знающий, что такое высота, и научившийся хладнокровно на ней работать, стоя на земле не может без волнения наблюдать своего товарища, находящегося наверху.
И сейчас, когда Петр Синицын с инструментальной сумкой через плечо проворно карабкался на вершину стальной мачты, о которую, как казалось снизу, распарывали свои груди сырые весенние облака, за ним с волнением следили его товарищи. На их глазах Петр становился все меньше и меньше. Вот уже не стало видно его лица. Только силуэт его фигуры то стушевывается, то проясняется среди грязноватых торопливых тучек.
— И ветер еще, чтоб его!.. — сказал кто-то из наблюдавших за ним верхолазов.
— И сырость… Провод-то, он теперь скользкий, — добавил другой.
— Тише вы! — простонал Захарыч, не отрывая глаз от маленькой фигурки, как будто этот тихий шопот людей на земле мог отвлечь, рассеять внимание того, кто там, наверху, оторвавшись от железных ферм мачты, медленно, очень медленно начал двигаться по проводу, качавшемуся над пропастью…
— Пошел!.. А провод-то, провод-то как парусит!
— Не каркать! — рычит Захарыч, а сам шепчет чуть слышно: — Осторожней, осторожней! Перехватывайся, отдыхай…
Большая река живет между тем своей обычной жизнью. Маленький шустрый буксирчик тянет за собой баржи с тёсом. Катер волочит огромную барку-паром, палуба ее сплошь покрыта людьми и машинами. Белоснежный большой теплоход плывет величественно, как лебедь. Маленький человечек, медленно перемещающийся там, наверху, на раздуваемых ветром проводах, с земли еле виден, но его уже заметили отовсюду, взоры сотен людей устремлены к нему…
Мастеру Захарову, которому самому приходилось так вот ремонтировать провода, хотя, конечно, не на такой высоте и не при таких невероятных обстоятельствах, начинает казаться, что все эти взоры, тарахтенье катерного мотора, гудки пароходов как-то мешают тому, кто, вися над пропастью, медленно, но неуклонно движется к месту обрыва.
— Петруха… Петя… Петенька, осторожней, осторожней! — шепчет он, и когда кто-то из монтажников прикладывает к глазам бинокль, он смаху его вырывает: — Не смей! Не в цирке!..
Инженер, который дал Синицыну разрешение, уловив конец фразы, думает: «В цирке! Что стоит самый сложный цирковой номер, в сотый раз повторяемый на ограниченной высоте, над распростертой сеткой, по сравнению с тем, на что сейчас добровольно вызвался вот этот парень, колеблющийся над бездной! Сто четырнадцать метров над уровнем воды!» Математический мозг инженера сам собой производит расчет: скорость падения в первую, во вторую, в третью секунду… Боже, какая страшная скорость! И все-таки нужно послать туда катер. Под провода, на всякий случай… Хотя какой может быть случай! Удар об воду — и…
— К катеру! — командует он.
Взревев мотором, катер стремительно отрывается от причала и, точно привязанный, начинает кружить по реке под проводом. В нем — инженер, мастер Захаров и водитель, вихрастый паренек в тельняшке. Он так бледен, что слой загара кажется на его лице зеленоватым, а веснушки черными.
Захаров ложится на корме, чтобы не терять своего ученика из виду.
— Да не трещи ты мотором, чорт конопатый! — зловеще шепчет он мотористу. — Не тещу катаешь! Ходи на малом газу…
Всем своим существом, взором, мыслями мастер находится с тем, кто, продвигаясь метр за метром, уже почти достиг середины реки. Самое горячее его желание сейчас — быть наверху, рядом с учеником, и только большой опыт, говорящий, что в верхолазном деле там, где достаточно одного, двоим нечего делать, да самодисциплина высотника мешают ему просить у инженера позволения лезть на помощь Петру…
А Петр Синицын между тем уже добрался до места обрыва жилы.
Вначале, когда он поднялся на вершину гудящей, ощутительно вибрирующей под ударами ветра мачты и перед ним протянулись провода и тросы, которые, как это было видно отсюда, будто плавали вперед и назад, ему стало страшно до дрожи в ногах. Высотник с первых же своих трудовых шагов, он научился справляться с этим тягучим, томительным чувством, которое охватывает человека, когда он находится на краю пропасти. Синицын никогда без нужды не смотрел вниз и приучил себя воспринимать все окружающее его на высоте как бы лежащим на земной поверхности.
Но тут не было твердой опоры для ног и рук. Тросы, по которым предстояло двигаться, раскачивались и как бы стремились выскользнуть из-под него. Щемящий холодок страха, рожденный где-то под ложечкой, быстро сковал все мускулы. Руки и ноги потеряли обычную эластичность, стали неповоротливыми. И, может быть впервые за всю свою работу, верхолаз почувствовал каждой точкой своего тела, как вздрагивает и раскачивается верхушка мачты.
Что же, слезать назад? Он хотел смерить взволнованным взглядом расстояние, отделяющее его от земли, посмотрел вниз. Перед глазами развернулась стройка, отлично видная сверху. Широко простираясь в излучине реки, она вся курилась дымами многих труб, куталась в облака пыли. Словно пловучие дома, стояли на рейде землесосные снаряды, за ними тянулись похожие на огромные сосиски пловучие пульповоды. У опоясанного причалами мола теснились суда, краны неутомимо снимали с барж фасонное железо, стальные фермы, пачки теса, бревен, мешки с цементом и вновь металл, и вновь бревна…
Вся окрестность до самого горизонта кипела трудом.
Что же, слезать?
Сотни людей смотрели в эту минуту на Петра Синицына — с берегов, с пароходов, с парома, — но он этого не замечал. Зато он знал, что сейчас на него, простого комсомольца, смотрит вся эта стройка, где он мечтал работать все эти последние месяцы.
Слезать назад?.. Да как это могло прийти в голову! Вперед, только вперед!..
Цепким, пружинистым движением Петр Синицын соскользнул на провод и, радостно — да, именно радостно! — ощущая, как вновь становится эластичным все его тело, а руки обретают цепкость, двинулся по нему. Сомнения, опасения, колебания сразу остались позади. Мысль, воля, энергия — все сосредоточилось на одном твердом решении: добраться до обрыва, наложить бандаж.
Карабкаясь по раскачивающемуся проводу, Петр уже ни о чем не думал, кроме того, как бы сделать свои движения более точными; он ничего не видел, кроме своей парусящей опоры, то обнимаемой сырым туманом, то вырисовывающейся с необыкновенной четкостью. И все в нем соединилось в стремлении не поскользнуться, сохранить равновесие, добраться, починить. Он не смотрел вниз, не думал об опасности, он двигался расчетливо, сантиметр за сантиметром карабкаясь там, где, казалось бы, не смогла пройти и кошка.