* * *
Летела птица ль, проходил ли зверь —
Фархад к ним слово обращал теперь:
«Товарищи мои, мои друзья!
Навеки с вами разлучаюсь я.
Как братьев, как единоверцев, вас
Я так любил, любил всем сердцем вас!
Предательство, двуличье, ханжество —
Вот вечное людское естество.
Вы прямодушны, честны все, верны,
Природой из любви сотворены.
Сдружились вы в скитаниях со мной,
Братались вы в страданиях со мной.
Разлуки боль с родной страною мне
В чужой вы облегчали стороне.
Родных вы заменяли мне, друзей,
Вы были свитой преданной моей.
Куда бы я ни направлял стопы,
Не уклонялись вы с моей тропы.
И сколько ни стонал, ни плакал я,
Ни разу не видал, однако, я,
Чтоб тяготился кто-нибудь из вас
Моей тоской докучливой хоть раз.
Обязан всем вам очень многим я,
Четвероногие мои друзья!
И вам, пернатым, кто в палящий зной
Крылатым кровом реял надо мной,
Всем вам я благодарность приношу,
У всех у вас прощения прошу!..»
Он горькими слезами залился,
А звери, возвышая голоса,
Завыли, ущемленные тоской,
Но без притворства, не как род людской!
Так непритворно люди, может быть,
В день воскресенья мертвых будут выть…
Когда зверям он высказал хвалу,
То смертный час пустил в него стрелу.
Он видел, что его конец пришел, —
Теперь на ум ему отец пришел.
* * *
А вспомнив об отце, он вспомнил мать —
И руки стал в отчаянье ломать:
«О смерть, скорее душу отними!
Меня хоть этой пыткой не томи!
Ужель страданий мало мне других,
Что в смертный час я вспомнил и о них?
Да, ты коварством вечен, небосвод!
О, как ты бессердечен, небосвод!
Так не ведется ведь у палачей,
Чтоб одного казнили сто мечей!
Чтобы кусочек хлопка сжечь, нужна
Не молния, — лишь искорка одна!
Я дотлевал уже, как головня, —
Зачем же ты опять разжег меня?!
Клянусь, будь ты немного хоть добрей,
Меня бы в прах воткнул ты поскорей!
О кравчий времени! Тебе упрек:
Зачем ты милосердьем пренебрег, —
Зачем отраву в чашу подсыпал
Тому, кто сам навеки засыпал?
Каким быть надо злобным палачом,
Чтоб даже мертвеца рубить мечом!..»
И обратился к ветерку Фархад:
«О ветерок, не знающий преград!
Во имя бога, взвейся и слетай
В мой милый край, в далекий мой Китай.
И прах моей отчизны поцелуй,
Но старого отца не разволнуй:
Ему не сразу истину открой, —
Речь поведи сначала стороной,
Потом скажи: «Твой сын, страдалец-сын,
Твой заблудившийся скиталец-сын,
Он — кровь твоя и кость твоя, и плоть,
Дар, коим одарил тебя господь, —
В раскаянье, в мучениях погиб,
Без твоего прощения погиб.
О, как была судьба коварна с ним!
Как был он ею день за днем гоним!
Иранский грозный шах — Парвиз Хосров,
Злой чародей, хитрец из хитрецов,
Хосров Парвиз, его заклятый враг,
Преследовал его за шагом шаг.
С таким врагом, будь честен враг и прям,
Фархад бы рассчитаться мог и сам.
Но кривды путь, обычай лжи избрав,
Хосров его осилил, в прах поправ.
О нечестивце говорить к чему?
Возмездие — один ответ ему!
И потому скажи, — просил Фархад:
«Храбрец Бахрам, мой друг, молочный брат,
Пусть войско соберет и пусть сюда
Придет он для кровавого суда.
Пусть кровь мою с Хосрова спросит он,
И голову с него да сбросит он!..»
И если эту огненную весть
Отец мой — шах — не в силах будет снесть,
И всю беду поймет в единый миг,
И вспыхнут все на нем седины вмиг,
И в горе ворот раздерет он свой,
И станет биться об земь головой,
И возопит, беспомощен и стар,
И камнем скорби сам себе удар
Он в сердце нанесет, хотя оно
И без того разбито уж давно, —
Не допускай, чтоб он венец разбил,
Чтоб свой хаканский трон отец разбил!..
И ты отца утешишь, ветерок:
Мол, так предначертал Фархаду рок.
Любовь была в предвечности уже
Предопределена его душе.
Был смерти на чужбине обречен
Еще в утробе материнской он.
А то, что нам всевышним суждено,
То — рано или поздно — быть должно!
Пусть мне сужден безвременный конец,
Но вечно пусть живет мой шах-отец!
Развалится лачуга — не беда, —
Чертогу бы не рухнуть никогда!
С засохшею травою примирись, —
Будь вечно зелен, гордый кипарис!..
И если весть о гибели моей
До материнских долетит ушей,
И, в горе разодравши ворот свой,
Мать воплем всполошит весь город свой
И обо мне, несчастном, сокрушась,
Забьется лбом о камень в этот час,
И, щеки исцарапав, станет мать
В отчаянье седины вырывать
И причитать: «Мой сын, ребенок мой!
Погибший, жертвенный ягненок мой»,
И если б воплей ураган сорвал
С ее лица все девять покрывал, —
Моей тоской над нею задыми —
Покровом ей да будет пред людьми!
Скажи: «Не убивайся так, скорбя, —
Не радовал он никогда тебя.
Иметь мечтала друга в сыне ты,
Но плакала и плачешь ныне ты.
Мечтала о рубине дорогом,
А получила рыхлой глины ком.
Просила солнца вечного огонь, —
Горящий уголь приняла в ладонь.
В садах все дети веселятся… ах, —
Я в детстве лишь грустить любил в садах!
Я тем несчастней был, чем был взрослей, —
Я разлучился с родиной моей.
С тех пор скитанья муки — жребий мой,
Огонь разлуки с сыном — жребий твой.
Хоть сжег тебя заблудший сын Фархад,
Прости его, не обрекай на ад!
О, ты простишь, но знаю наперед,
Что смерть твою мне не простит народ,
А раз меня народ мой не простит, —
Пусть и умру, все будет жить мой стыд!»
А если Мульк-Ара и друг Бахрам
Об участи моей узнают там, —
Сурьмы чернее станут лица их,
И киноварью слезы литься их,
И облачатся в черную кошму,
И это уподобится тому,
Как мир, о солнце вечером скорбя,
В палас ночной закутает себя
И до утра в долинах и в горах
Горюет, головой зарывшись в прах.
И Мульк-Аре ты скажешь, ветерок:
«Такую кару мне назначил рок.
А с небом спора не начнет мудрец,
Земли недолговременный жилец».
И передай Бахраму, ветерок:
«От вздохов и от слез велик ли прок?
Молочный брат, духовный мой двойник,
Товарищ верный мой, мой ученик,
Скорей сюда с войсками соберись,
Чтоб отомщенья не избег Парвиз!
И часу не теряй в пути — спеши,
Убийцу моего найти спеши —
Да отвернется небо от него! —
И кровь мою потребуй от него!..
Твой путь через Хотанский край пройдет.
Скажу — через земной он рай пройдет!
Четыре сада встретишь — те сады,
Где, как Плеяды, розы и плоды.
В садах четыре высятся дворца,
Что строились по замыслу отца.
Меня в саду весеннем помяни —
Слезинку цвета розы урони.
Ты вступишь в летний сад — и там пролей
Слезу о пальме гибели моей.
В саду осеннем вспомни о листке,
Что пожелтел и высох вдалеке.
В саду зимы вздох обо мне издай,
Чтоб инеем покрылся зимний рай…»
И так, о милый ветерок, шепни
Великому художнику Мани,
Чья кисть, благословенная судьбой, —
Китай навек прославила собой, —
Скажи ему: «Художник-чародей,
Которому нет равных средь людей!
Ты расписал мои дворцы, — они
Венец искусства твоего, Мани!
В них кистью ты своей запечатлел
Все, что свершить я в Греции успел:
Как в бой с драконом грозным я вступил,
Как Ахримана, духа зла, убил,
Как был сражен железный великан,
Как взят был Искандаров талисман,
Как я нашел Сократа, наконец,
И как меня благословил мудрец.
Вот счет великих подвигов моих,
И кистью ты увековечил их.
Исполни же завет предсмертный мой:
Со стен изображенья эти смой,
А что не смоешь — соскобли, сотри
Во всех дворцах снаружи и внутри.
Со всех айванов посрывай шелка,
Сожги, чтоб не осталось ни клочка…
Прости мне просьбу страшную мою:
Всю боль твою, художник, сознаю,
Но если мне судьба дает взамен
Души и плоти — лишь распад и тлен,
И если должен сам исчезнуть я
В неведомых мирах небытия, —
Не нужно мне и памяти земной, —
Пусть все мои дела умрут со мной.
Так для чего же красоваться мне
Подобьем бездыханным на стене?»
И передай Карену, ветерок:
«Фархаду пригодился твой урок.
Но твой Фархад, твой ученик погиб!
Он много нарубил гранитных глыб,
Но небосвод низвергнул их потом
На голову его густым дождем.
Он рушил горы — и прославлен был,
Но сам одной горой раздавлен был».
И вот о чем, Карен, тебя прошу:
Возьми свою кирку, возьми тишу —
Разбей тот камень, на котором ты
Резцом изобразил мои черты.
Пусть обо мне ни краска, ни гранит,
Ничто воспоминанья не хранит!…»