«Девчонкам, наверно, весело, — думал Алпик, — наверно, вопят почем зря».

В этот момент заработала рация, и голос начальника участка обратился к Галееву:

— Отключился двадцать пятый фибр. Первый — двадцать пятый. РИЗ.

— Первый — двадцать пятый. РИЗ, — повторил Галеев, встал и, вздернув капюшон плаща, двинулся к выходу.

Ребята были одеты в рубашки и штиблеты. Алпик засмеялся, протискиваясь между ними в проем дверцы. Он тоже был одет легко и, стало быть, попадал в веселую передрягу.

Поехали, и ливень как будто поотстал, звуки его отдалились, но в прореху брезентового покрытия было видно, как темно падают белые градины. Никто, в том числе и Стрельников, сообщивший об аварии, не знал, где именно порвало провода. Значит, ехать им вдоль по всей линии, ведущей на РИЗ.

Они проехали порядочно, может быть, километров шесть-семь. Машина, как будто падая и с обиженным воем подымаясь, продвигалась по изрытой ливнем дороге вдоль столбов. Ливень перестал, но ветер сильно и холодно дул в проем закрытого кузова. Вот стали. Первым выпрыгнул из кузова Галеев, за ним высыпали ребята. Две исполинские анкерные опоры лежали между железнодорожной насыпью и широким оврагом; падая, они потянули за собой и «свечки» — тонкие, одностоечные опоры. Все вокруг исходило паром, блестело, и было очень зябко на резком ветру. Ребята злились на заунывную медлительность Галеева, а он, понятно, ждал, когда подойдут кран и автобур. Но вот подошли и механизмы, и тут Галеев мрачно усмехнулся: крану не развернуться на этой разжиженной, с пятачок, площадке между оврагом и насыпью.

Вася Шубин стоял чуть в стороне, тело у него подрагивало то ли от холода, то ли от возбуждения, а глаза щурились на этот клочок исхлестанной ураганом и ливнем земли. Наконец он хлопнул в ладони и, засмеявшись, пошел к мастеру.

— А ведь анкеры-то вручную придется подымать, — сказал он, подкупающе улыбаясь, как будто просил себе поблажки. — Блоки к рельсам, опоры захватим канатами. На растяжку возьмем по сторонам.

— Верно, — согласился Галеев. Предложение Васи Шубина не обещало легкой удачи, это понимал и мастер, но теперь он оживился, оказавшись не одиноким в своем замысле.

Ребята тем временем похватали лопаты и стали скатываться с насыпи. Их порыв точно раздразнил ливень, он хлынул так, будто и не переставал. Они же, черт побери, копали! Это было почти что бессмысленно — копать ямки, которые в момент наполняло водой. И тут показалась машина, везущая железобетонные приставки. Пустилась машина в объезд и подобралась к месту аварии со стороны оврага. Значит, тащить надо приставки через овраг, по-другому нельзя.

Хрипя, оскальзываясь босыми ногами, чувствуя, как веревка грызет плечо, Алпик тащил приставки одну за одной и молил бога, чтобы ненароком не ударило, не зашибло ногу, а так все ничего, он выдержит столько, сколько понадобится. Но это еще не самое трудное, а трудное — крепить к шпалам монтажные блоки. Вершинку каждой опоры охватывают петлею каната, а он, Алпик, крутит и крутит тяжелый ворот, ворот скрипит, канат, накручиваясь на желоб, крепко натягивается — опора медленно отрывается от земли и наконец-то встает во весь рост… А потом они подымали провода, перебрасывали через ролики, «вязали» — тут уже Алпика просто-напросто не пустили, потому что наверху действовали только те, кто собаку съел на «вязании».

А он собирал лопаты. Было уже темновато, падал мелкий дождь, он мерз. И в кузове, когда собрались, поехали, Алпика так трясло, что он старался отодвинуться от соседей: было почему-то стыдно, что его так трясет. Вася Шубин склонился к нему и прошептал в ухо:

— У меня там есть чем согреться. А?

— Да, да, — поспешно отозвался Алпик. Ему казалось, что стоит заговорить, заклацают зубы, так он промерз. И он молчал и ждал, не привалится ли к нему Вася Шубин еще, не шепнет ли что-нибудь простое и утешительное.

4

Поужинав в столовой, он зашел к себе в вагончик, включил самодельную печку — этакие тяжелые асбоцементные трубы, запеленатые спиралями и обложенные кирпичами, — и лег на нары, чтобы почитать перед сном. И тут постучали в окошко.

Втроем они пришли: Ляйла, Галя и еще одна девчонка. Девчонка была одета в ладное длиннополое пальтецо, у нее были насиненные веки, и была она простоволоса, в то время как его девчонки — в косынках, в спецовках и резиновых сапожках. После объятий и восторженных воплей Ляйла повернулась к нему спиной, и он прочитал на спецовке название их городка. Она и Галю заставила повернуться, и на спецовке у той тоже было написано: «Сарычев». Алпик засмеялся, так это ему понравилось.

— Тысяча городов, — тараторила Ляйла, — я говорю, слышишь? — тысяча городов, и про некоторые ты, наверно, и не слыхал никогда. Например, Яремча. Или, например, Ош. А из Сарычева только мы с Галей. — И было видно, что именно это ей особенно нравится.

Он бормотал:

— Погоди, погоди… Вас же надо чаем напоить.

— И накормить.

Пришлось бежать в магазин. Вернулся с полной сумкой еды, и в первые минуты с удивлением наблюдал, с какою жадностью уплетают девчонки что ни подай.

— Нам до смерти надоели каши, — смеялась Ляйла.

— А мне — яблочный компот, — сказала Галя. — Я свой отдаю Тамаре. Тамара, почему ты молчишь?

Та краснела, жеманничала. А подругам, видно, не терпелось убедить его, что Тамара совсем не такая, как может показаться.

— Тамара, знаешь, романтик с пеленок. Ее родители приехали на целину и построили там совхоз «Севастопольский». Вот в «Севастопольском» Тамара и родилась. Расскажи, как ты в Энск приехала!..

Тамара пожала плечами.

— Сперва я поехала в Ижевск, хотела поступить… куда? Я и сама не знала. А моя подруга работала завклубом на заводе. Вот сижу я у нее в клубе и от скуки листаю газеты. А там про Энск написано…

— Действительно, романтичка, — засмеялся Алпик. — Да вы ешьте, ешьте!

— Ты говоришь, романтичка, — загорячилась Ляйла, — но я же вижу, что с ехидством. А Тамара на все руки мастер. Она на тракторе умеет ездить и даже пахала огороды. А дома у себя сложила печку, три года топится — и хоть бы что… А ты думаешь, модница и больше ничего? Признавайся, думаешь?

— Признаюсь, — сказал он, хотя ни о чем таком и не думал.

— Вот и мы сперва… Потому что мальчишки ей проходу не дают. Но разве она виновата, если красивая? — Такое милое наигранное изумление прозвучало в ее словах, что и сама она порскнула смехом. — Но, знаешь, мы твердо решили: замуж не раньше, чем через пять лет.

— Черт знает, что ты болтаешь.

— Не болтаю, а твердо! Правда, Тамара еще не решила окончательно, выходить ей за Игоря Шатова или пусть он сперва армию отслужит…

— Пусть отслужит, — подхватила Галя. — А мы сперва построим завод, потом все остальное…

Опять они ели, пили чай и опять рассказывали об Игоре Шатове, о том, что уже ходят на практику и уже кое-что умеют делать, и, если их выгонят из училища, они ни за что не пропадут.

— Почему это вас выгонят? — настораживаясь, спросил Алпик.

— А как меня, например, — ответила Ляйла. — Эстетичка меня до уроков не допускает. Говорит: если ты все знаешь, то незачем на уроки ходить.

— Лялька! — сказал он. — Ты свои фокусы брось… ты меня знаешь!

Галя вступилась за подругу:

— Лялька не очень виновата. А вы Галию Фуатовну не знаете. Вот она повесила картину «Блудный сын» и говорит: «Дети, смотрите, как прекрасно!» А Лялька: «Почему?» — «Что — почему?» — «Почему прекрасно?» А Галия Фуатовна: «Разве не видите, прекрасно…»

— Прекрасное трудно объяснить, — сказал Алпик.

Галя продолжала:

— Или, знаете, она учит: мужчины, то есть, конечно, мальчики, должны быть вежливы, предупредительны и, выходя из автобуса, подавать руку женщине, то есть, конечно, девочке. А мы отвечаем: «В условиях стройки неприемлемо!»

— Ну, ведь она вообще…

— Она говорит вообще, а когда мы отвечаем «неприемлемо», не знает, что сказать.