Катарина с матерью не принадлежали к процветающему торговому классу — их жизнь была непрестанной борьбой, и они нередко нуждались. Изабелле частенько приходилось буквально умолять своих заказчиков заплатить ей за работу, хотя они не считали себя бедняками. Они жили в маленькой комнатке на самом верху пивоварни — единственное жилье, которое когда-либо было у Катарины — и обходились зашитыми платьями и залатанными ботинками, а порой голодали и замерзали зимой, но считали, что им повезло, потому что они не были выходцами из крестьян, которых нещадно эксплуатирует знать. Изабелла часто говорила своей дочери, что, может быть, у них нет денег, зато есть достоинство.

И жизнь в целом была неплохой. Позади пивоварни располагался маленький обнесенный стеной садик. Там было самое хорошее освещение, поэтому Катарина с матерью занимались там шитьем, старый араб лечил своих пациентов, отгородившись переносной ширмой, которую он приносил из своей комнаты, а монах Пасториус вдалбливал основы латыни в бестолковые головы сыновей торговцев. И каждое утро, когда Катарина с Изабеллой занимались своим тонким шитьем, воздух оглашало птичье пение и монотонное гудение учеников монаха — «Anima bruta, anima divina, anima humana…», которое порой прерывал кашель, доносившийся из-за ширмы врача. И Катарина, вышивавшая по полотну розочки с листочками, впитывала своим молодым живым умом то, чему монах обучал мальчиков. Сейчас же испуганная Катарина, стоящая на коленях у постели матери, услышав пение птиц, доносившееся из сада через открытое окно, вдруг почувствовала, что эти счастливые дни в саду подошли к концу.

Наконец, веки Изабеллы дрогнули и приподнялись. С минуту она смотрела перед собой, ничего не видя, но потом увидела Катарину, золотые волосы которой нимбом сияли в потоке льющего из окна солнечного света. Изабелла улыбнулась. Девочка выросла такой красивой. Волосы, когда-то бесцветные, как кукурузные рыльца, теперь приобрели насыщенный золотой оттенок. Чистая кожа. Ясные зеленые глаза. Изабелла притронулась ладонью к ее бархатной щеке и с большим усилием произнесла:

— Господь призывает меня к себе, дочка. Я думала, у меня еще будет время…

— Мама, — зарыдала Катарина, прижав к лицу ее холодную руку. — Ты поправишься. Доктор Махмуд тебе поможет.

Изабелла слабо улыбнулась и повернула голову.

— Я знаю, что мне остались считанные минуты. Я надеялась прожить еще несколько лет, но Господь в своей мудрости…

Катарина ждала. Доктор Махмуд внимательно смотрел на больную своими темными глазами, монах Пасториус продолжал бормотать молитвы. За дверями собралась толпа любопытных, но герр Мюллер не пускал их.

Изабелла сделала глубокий вдох и снова заговорила:

— Ты должна кое-что узнать, дитя мое, я должна тебе кое-что рассказать…

Слезы потекли из глаз Катарины на окровавленную простыню.

— Там, — прошептала Изабелла, — в сундуке. — Она указала на единственную хорошую вещь, которая у них была: на деревянный сундук, где они хранили ткани, нитки с иголками и ножницы. — Ящик с лентами. Дай его мне.

Когда Катарина вернулась к постели с ящиком для лент, Изабелла сказала:

— Теперь я должна… все рассказать тебе, Катарина. Будь сильной. Попроси Бога, чтобы он дал тебе сил. Пришло тебе время узнать правду.

Девушка ждала. Доктор Махмуд придвинулся поближе. Через открытое окно влетела пчела, покружилась с жужжанием, как будто искала что-то, и вылетела обратно.

— О чем ты, мама? — осторожно поддерживала разговор Катарина.

Слезы потекли из глаз Изабеллы, когда она заговорила:

— Я не твоя настоящая мать. Ты мне не родная дочь.

Катарина молча смотрела на нее. Потом нахмурилась. Она взглянула на доктора Махмуда, потом на монаха Пасториуса, который запнулся на полуслове. Она не ослышалась?

— Это правда, Катарина, — с большим трудом продолжала Изабелла. — Ты — не моя плоть, тебя родила другая женщина.

— Мама, тебе нехорошо. Ты не понимаешь, что ты говоришь.

— Я в своем уме, Катарина. Слушай внимательно, у меня мало времени. — Изабелла с большим трудом вдохнула, выдохнула и снова вдохнула. — Девятнадцать лет назад чума полностью выкосила деревню на севере, где я жила, — она унесла моего мужа и двух моих маленьких детей, я осталась одна. Те, кто выжил, рассеялись в разные стороны. Я пришла в гостиницу, где стала служить горничной и понемногу заниматься рукоделием. Однажды ночью к нам на постой приехала семья, женщина была беременна. Они заказали мне вышить крестильную рубашку для ребенка. Но мать умерла при родах. И ее муж пришел ко мне, он был убит горем. Я еще никогда не видела, чтобы мужчина так плакал. — Она опять с трудом вздохнула. — Он сказал мне, что они кое-куда направляются… что они с сыновьями отправляются в дальний путь и не могут взять младенца с собой. Он пришел среди ночи, Катарина, и плакал, как ребенок, и просил меня взять малышку на время, пообещав, что вернется за ней. Этой малышкой была ты, Катарина.

В собравшейся за дверями толпе поднялся ропот, но герр Мюллер поднял руку, призывая к молчанию. Доктор Махмуд взял запястье Изабеллы и, нащупав пульс, помрачнел еще больше. По его взгляду Катарина поняла, что ждать осталось совсем недолго.

Изабелла продолжала:

— И я взяла девочку, пообещав, что буду заботиться о ней до его возвращения. А потом я ушла из гостиницы. Я не доверяла хозяевами, боясь, что они могут меня обворовать, потому что незнакомец дал мне золотые монеты на твое содержание. И я пришла сюда, в Бадендорф, где рассказала всем, что я вдова — и это была правда — и что ты моя дочь, что было неправдой. Я думала, что твой отец все равно разыщет меня, потому что я ушла не слишком далеко…

Голос Изабеллы затих, она облизала пересохшие губы. Доктор Махмуд осторожно приподнял на ладони ее голову и поднес к губам чашку с водой, но пить она не смогла.

После долгой паузы она заговорила вновь:

— Этот человек… твой отец, Катарина, он дал мне кое-что… Открой ящик и вынь из него ленты. Дно коробки… подними его. Там кое-что лежит. Это принадлежит тебе.

Катарина удивилась, обнаружив в коробке для лент двойное дно. Подняв его, она увидела сквозь слезы миниатюрный образок размером с ладонь.

— Это одна из двух половинок диптиха, наподобие того, который есть в нашей церкви над алтарем. Только этот гораздо меньше, как видишь. Видишь, здесь изображен голубой камень, дочка? Он есть и на другой половинке. Вместе они составляют единый сюжет.

— Мама… — сказала Катарина дрогнувшим голосом. — Я не понимаю.

— Твой отец… у него было два маленьких образа… миниатюрный диптих на шарнире. Он разломал его пополам… — Изабелла закрыла глаза, вспоминая, как это было, — ночью семнадцать лет назад… и отдал эту половинку, вот этот образок, мне, сказав, что если он сам не вернется за тобой, если он не сможет приехать и пришлет за тобой своего человека, то этот другой человек предъявит вторую половинку, и, если они сойдутся, я все пойму.

Катарина в замешательстве посмотрела на мать, потом нахмурилась, рассматривая миниатюрную икону.

— Это Святая Дева? — Там была изображена женщина в средневековых одеждах, подносившая ко рту голубой самоцвет. Как странно. Однако драгоценность камня не вызывала никаких сомнений: его цвет и чистота были изумительны.

Голос Изабеллы доносился издалека, как будто душа уже покидала ее:

— Он показал мне другую половинку… там сверху написано по-латыни: «Sancta Amelia, ora pro nobis».

— «Святая Амелия, молись о нас!», — пробормотала Катарина, не в состоянии оторваться от иконы, принадлежавшей ее отцу.

— Он сказал… что голубой самоцвет на картинке — это камень святой Амелии, и что он обладает целительной силой, потому что Амелии подарил его сам Иисус.

Катарина смотрела на образок, как завороженная. Как описать цвет камня? Он не небесно-голубой — потому что ярче, — и не синий, как океан — он светлее. Оттенков было множество, они были наложены слой за слоем, как будто это было не изображение, а настоящий самоцвет. Катарина не могла знать, что эта миниатюрная икона создана в Англии матерью-настоятельницей Уинифред пятьсот лет назад.