— Она давным-давно ждет тебя, Николай…

Затем дядя отдал распоряжение по-немецки. Оба помощника развязали и раздели меня. Всякое сопротивление было бы излишним.

Несколько минут спустя я был комфортабельно уложен в кровать, причем одеяло было натянуто до самого подбородка, и был крепко-накрепко привязан к кровати ремнями. Иоанн остался сторожить меня, сидя верхом на скамейке, единственном украшении этого помещения, суровость которого действовала на меня угнетающим образом. Остальные ушли.

Так как занавес не доходил до конца стены, то я мог видеть в соседнем помещении такую же широкую двустворчатую дверь, выходящую на двор.

Как раз напротив меня я в просвете увидел своего старого приятеля — старую сосну…

Моя грусть усилилась. Во рту у меня было отвратительно, точно я предчувствовал свое будущее разложение. Подумать только, что, может быть, сейчас начнется отвратительная химия.

Иоанн держал в руках револьвер и каждую минуту прицеливался в меня, приходя в восторг от своей превосходной шутки. Я отвернулся от него к стене и, благодаря этому, открыл на глазури плиток надпись, составленную из бесформенных букв и сделанную — по крайней мере, я так думаю — алмазом кольца:

«Прощай навсегда, дорогой отец. Донифан».

Несчастный! Его тоже укладывали на эту кровать… Кло-ца тоже… А кто докажет, что дядя до меня ограничился только этими двумя жертвами?.. Но в данный момент мне так мало дела было до этого… так мало…

Приближался вечер.

Над нашими головами ходили взад и вперед быстрыми шагами. С наступлением вечера ходьба прекратилась. Потом Карл, вернувшийся из Грей-л’Аббея, сменил Иоанна у моей постели.

Немного погодя Лерн заставил меня принять ванну, а затем какое-то горькое пойло. Я узнал по вкусу сернокислую магнезию. Не оставалось никаких сомнений: меня собирались изрезать; все это были предвестники операции; всякий знает об этом в наш век аппендицита. Это произойдет завтра утром… Что еще они попробуют надо мной проделать перед тем, как убить меня?..

Я наедине с Карлом.

Я почувствовал приступ голода. Недалеко от меня несчастный птичий двор тоже собирался на покой: шелест соломы, пугливое клохтанье, сдержанный лай… Коровы мычали.

Ночь.

Вошел Лерн. Я был невероятно взволнован. Он пощупал мой пульс.

— Ты хочешь заснуть? — спросил он меня.

— Скотина! — ответил я.

— Хорошо. Я дам тебе успокоительное питье.

Он подал мне его. Я выпил. Оно пахло хлороформом.

Снова я наедине с Карлом.

Кваканье лягушек. Блеск звезд. Восход луны. Появление ее красноватого диска. Мистическое восхождение светила и смена одного светила другим… Все очарование ночи… В своем отчаянии я воссылал к небу забытую молитву, мольбу маленького ребенка, обращенную к Тому, Кто был для меня вчера — мифом, а сегодня превратился в твердую уверенность. Как мог я сомневаться в Его существовании?!..

И луна бродила по небу, точно ореол в поисках за челом, которое надо увенчать.

Немало времени прошло до того, как я стал засыпать со слезами на глазах…

Я забылся в бреду. Простое жужжанье приняло размеры грохота. Кто-то ходил по соломе. Этот птичий двор выводил меня из себя… Бык ревел. Мне даже казалось, что он ревет все громче и громче. Разве его загоняли с коровами каждый вечер на двор этой странной фермы?.. Впрочем… Какая возня и сколько шума, мой Бог!..

Вот какие мысли бродили у меня в голове, когда я, бесповоротно осужденный на смерть или обреченный на сумасшествие, под влиянием наркотического питья, заснул тяжелым искусственным сном, который продолжался до самого утра.

Кто-то тряс меня за плечо.

У кровати стоял Лерн в белой блузе.

Снова я испытал ясное определенное ощущение, что я в разбойничьем притоне.

— Который час?.. Придется ли мне умереть?.. Или ваше дело уже сделано?

— Терпение, племянничек. Дело еще и не начато.

— Что вы собираетесь со мной делать? Вы привьете мне чуму… туберкулез… холеру? Скажите, дядюшка… Нет? Что же в таком случае?..

— Ну, довольно. Полно ребячиться.

Он отошел, и я увидел операционный стол, состоявший из узенькой решетчатой металлической доски на узких козлах — это вызвало в моей душе воспоминание о дыбе в застенке. Сложный набор инструментов и стекло бесчисленных склянок ярко блестели при лучах восходящего солнца. Гигроскопическая вата лежала белой кучей на маленьком столике. Под каждым из металлических шаров, поставленных около стола, горела спиртовая лампочка.

Мое оцепенение было близко к обморочному состоянию.

В соседнем помещении, за занавесью, в настоящий момент закрытой до конца, чувствовалась возня.

Оттуда доносился пронизывающий запах эфира. Тайна! Тайна до самой смерти…

— Что там происходит? — закричал я.

Между стеной и занавесью прошли Карл и Вильгельм, уходя из соседнего помещения, превращенного, благодаря занавеси, в отдельный кабинет. Они тоже были одеты в белые халаты — значит, они тоже принимали участие в операции…

Но Лерн схватил что-то, и я почувствовал на темени холод от прикосновения стали. Я закричал благим матом.

— Болван, — сказал дядя, — это машинка для стрижки волос.

Он выстриг меня, потом тщательно выбрил всю голову. При каждом прикосновении бритвы мне казалось, что лезвие вонзается мне в голову.

Затем снова намылили голову, сполоснули все, после чего профессор нанес на мою плешь при помощи жирного карандаша и какого-то особенного циркуля ряд каббалистических линий.

— Сними рубашку, — сказал он мне, — но будь осторожен, не сотри моих заметок и значков… Ну, а теперь ложись сюда.

Они помогли мне влезть на стол. Меня крепко привязали к нему, причем руки завязали под столом.

Но куда девался Иоанн?

Карл, не говоря ни слова, надел мне на лицо что-то вроде намордника. Мои легкие наполнились испарениями эфира. Почему не хлороформ? — подумал я.

Лерн порекомендовал мне:

— Вдыхай как можно глубже и спокойнее, это в твоих же интересах… Дыши.

Я повиновался.

В руках у дяди длинный тонкий шприц… Ай!.. он уколол меня им в шею. Я с трудом промямлил, так как губы и язык были у меня точно налиты свинцом:

— Подождите… Я еще не заснул… Что это за прививка?.. Сифилис?..

— Просто морфий, — сказал профессор.

Я почувствовал, что впадаю в бесчувствие.

Снова очень болезненный укол в плечо.

— Я не сплю… Ради Бога, подождите… Я еще не сплю…

— Это именно мне и надо было знать, — пробормотал мой палач.

С некоторого времени моя пытка становилась для меня мучительной. Меня утешало сознание, что все приготовления делались для головной операции… А ведь Мак-Белль пережил же трепанацию черепа…

Я углублялся в свою душу. Серебристые колокольчики наигрывали какой-то райский мотив, который я никак потом не мог вспомнить, хотя он казался мне в ту минуту незабываемым.

Снова укол в плечо, почти безболезненный. Я хотел сказать снова, что не сплю, но усилия были тщетны; мои слова звучали глухо, точно потопленные на дне океана; звуки моих слов уже умерли, только я один еще различал их.

Я услышал, как зазвенели кольца занавеси.

И, ничуть не страдая, находясь на пороге поддельной Нирваны, вот что я ощутил:

Лерн делает глубокий надрез от правого виска до левого, нечто вроде незаконченного скальпа, и откидывает весь отрезанный кусок кожи на лицо, так что шарниром служит кожа лба. Если смотреть на меня спереди, у меня голова должна казаться такой же окровавленной и неопределенной, как голова той несчастной обезьяны, которую оперировал Иоанн…

— На помощь… Я не сплю.

Но серебристые колокольчики заглушают в моем сознании мой собственный голос. Прежде всего, мой-то голос где-то на дне морском, а, кроме того, колокольчики теперь звенят страшно громко, точно жужжат громадные шмели… И я чувствую, что теперь я погружаюсь в море эфира…

Живу я еще, или же умер?.. Не знаю… Я чувствую… что я мертвец, который сознает, что он умер… даже больше… Неизвестность…