Спокойно возвещай Коран,

Не понуждая нечестивых...

Говоря о мирной задаче мессианства, Пушкин "клеймит мрачный образ знаменитого изувера Фотия за то, что ему служили орудием духовным - проклятья, меч, и крест, и кнут" (Дом Литераторов. "Пушкин, Достоевский", стр. 53.).

Пушкин, как впоследствии Герцен, с болезненной чувствительностью относился к обычному в его времена бесцеремонному вмешательству власти в личную жизнь подданных. По поводу перлюстрации его писем к жене {108} он в своем "Дневнике" говорит о "глубокой безнравственности в привычках нашего правительства".

Но в отличие от Герцена и от многих позднейших русских либералов, Пушкина был в своем политическом мировоззрении великим реалистом. С поразительной верностью глаза он умел отличить - в политике, как и в поэзии - показную внешность от существа. Он преклонялся пред Петром Великим, но всё же сумел дать в своих "Исторических заметках" следующую справедливую оценку Петровских приемов управления:

"Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра и временными указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости; вторые жестоки и своенравны. Первые назначены для вечности или, по крайней мере, для будущего; вторые вырвались у нетерпения и самовластия".

Знаменательна оценка Пушкиным Екатерины Второй. Хотя в "Капитанской дочке" он изображает ее в несколько слащавом стиле, соответствующем традициям и угодном цензуре, но в душе он нисколько не увлекается спорной личностью "Великия Жены". Знаменитый "Наказ Комиссии по составлению уложения", вызвавший такой восторг у французских энциклопедистов, - Пушкин называет "лицемерным", а созыв депутатов в Комиссию Уложения - "непристойно разыгранной фарсой" ("Исторические заметки", 1820 г.) ("Хотя изучение архивов вскрывает для него темные черты тиранства на любимом лице, (Пушкин) не допускает этим низким истинам омрачить ясность своего творимого Петра: подобно тому, как низость Екатерины, прекрасно ему известная, не пятнает образа "Великия Жены" в его искусстве. Низкие истины остаются на страницах записных книжек. В своей поэзии... Пушкин чтит в венценосцах XVIII века, - более в Петре, конечно, творцов русской славы и русской культуры" (Федотов, ук. соч., стр. 252). Думаю, однако, что "низкие истины" остаются у Пушкина на страницах дневника более всего по цензурным соображениям. ).

{109} Именно за этот реализм, столь несвойственный русскому интеллигентскому мышлению, С. Л. Франк называет Пушкина "совершенно оригинальным и, можно сказать, величайшим русским политическим мыслителем XIX века" ("Пушкин, как политический мыслитель". Белград, 1937.).

Оригинальность политического мировоззрения Пушкина состояла в том, что он во главу угла ставил правовой порядок, Закон и Свободу, и "недорого ценил" политические формы и "громкие права, от коих не одна кружится голова".

В статье "Джон Теннер", написанной в 1836 году для "Современника", Пушкин упоминает о "славной книге Токевиля". Очевидно, ему было знакомо вышедшее незадолго перед этим знаменитое произведение Токвиля "Демократия в Америке". Воспитанный на политических идеях XVIII века, Пушкин, - так же, как обличитель тиранов Вольтер и как друг свободы Шиллер, - не мог иметь то представление о демократии, которое установилось лишь во второй половине XIX столетия. Но не остаются ли Закон и Свобода, которые воспел Пушкин, доныне тем идеалом, к которому должна стремиться истинная демократия?

В своей общественной идеологии Пушкин показал глубокое понимание идей доктрины естественного права, которая являлась самым передовым течением в философии права его времени. Но он интересовался правом и в его будничных, практических проявлениях.

Пушкин неоднократно высказывал большой интерес к вопросам судопроизводства, и в его повестях и заметках можно найти продуманные выражения протеста против дореформенного суда в разных его формах.

Вспомним забавную карикатуру на существовавший {110} еще во времена Пушкина домашний суд помещиков над дворовыми и крестьянами:

"Иван Игнатьич, - сказала капитанша кривому старичку, - разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи" ("Капитанская дочка").

Вспомним в той же повести трагическую сцену, в которой комендант велит подвергнуть немого башкирца пытке, так как не может добиться от него показаний о Пугачевском бунте.

"Пытка, - вспоминает по этому поводу Гринев, - в старину была так укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, оставался безо всякого действия. Думали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного обличения, - мысль не только неосновательная, но совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством виновности".

Здесь устами честного, но недалекого Гринева говорит, конечно, сам мудрый и гуманный Пушкин. Мы находим в этих словах не только протест против варварского института пытки, но и серьёзную критику основного принципа всего существовавшего до реформы 1864 года уголовного судопроизводства, по которому собственное признание подсудимого считалось "лучшим из доказательств". Строки эти свидетельствуют о глубоком интересе и понимании Пушкиным проблем права и процесса.

Лучшим доказательством этого интереса и осведомленности Пушкина в данной области служит повесть {111} "Дубровский". В этой набросанной наскоро, карандашом и не напечатанной при жизни автора повести главным героем является, как известно, Владимир Дубровский - разбойник-идеалист, русский Карл Моор. Нежизненность фигуры героя, бледность обрисовки героини, Маши Троекуровой, и некоторая мелодраматичность сюжета не позволяют причислить "Дубровского" к лучшим творениям Пушкина. Но эти дефекты повести не мешают ей быть шедевром реалистического изображения быта и нравов: "старинный быт русского дворянства, - говорит о "Дубровском" Белинский, - изображен с ужасающей верностью".

Характеристика Белинского особенно подходит к картине "присутствия уездного суда", который решает судьбу имения старика Дубровского. Центральное место в этой картине занимает самое "Определение суда".

Прежде, чем привести текст определения, Пушкин делает следующую авторскую ремарку: