— Слишком с тобой носились, Глеб, вот что я тебе скажу, — с досадой заговорил Филипп. Он был ниже своего товарища, но крепче и шире в плечах. — Ты избалован в семье, потому в жизни тебе неуютно. Мечты о славе — вот что разъедает твою душу. В детстве ты мечтал стать героем, ты и теперь хочешь этого, да чувствуешь — кишка тонка. Сейчас тебе больно, тяжело, горько — понимаю это. Да ведь не самолёта тебе жалко, а гордость уязвлена, мучит самолюбие. Скажу откровенно, не хотел бы я очутиться в твоей шкуре. Потому и не вышло из тебя хорошего лётчика, что заранее ты любовался собой: красивый, стройный, смелый, герой. Не дело ты любишь, которое тебе доверили, а себя в этом деле. Не сердись, Глеб, я человек прямой. Вот мы со школьной скамьи с тобой приятели; первый раз ты откровенно заговорил. Понимаю, что от перенесённого потрясения, а потом, может, неприятно вспоминать будет. Ну и я тебе честно в глаза высказал то, о чём давно, признаться, думаю.

— Все это совсем не так, — устало возразил Глеб, — ничего ты не понял. Кстати, в детстве никто со мной не носился, как ты говорил. Отец деспотичен и жесток. Он полностью подавил волю матери. Я один мальчишкой боролся с ним, как умел. Чем больше он третировал мать, тем сильнее я ненавидел его. И не боялся это высказывать. Не так... боялся. Панически боялся его, но всё же высказывал. Детство моё, Филипп, не из лёгких, поверь. Вдобавок я был хил и слаб. Не было, кажется, ни одной детской болезни, которой бы я не переболел. При матери хоть уход за мной был какой-то. А когда мать умерла и в дом вошла мачеха — через неделю после похорон, видно, наготове была у него, — тогда ещё хуже стало. Мачеха — красавица, крепкая, сильная, из рыбачек. Как и мать, она преклонялась перед ним. Ради него мужа бросила, сына, да и не поинтересовалась потом ни разу, жив ли тот сын. Из этих мест она откуда-то. Я и за мачеху не простил отцу. Назло отцу — или это было чисто нервным явлением — только я стал в его присутствии беспрерывно смеяться безо всякой на то причины. Как завижу отца, так смеюсь. Ни крики, ни оплеухи не помогали — я смеялся.

«Он у нас идиот», — решил отец.

Он презирал меня, как жалкого щенка. На вопрос одной знакомой, кем же я буду, когда вырасту, — вопрос-то ко мне был обращён — отец пренебрежительно бросил:

«Клоуном в каком-нибудь цирке».

«Что ж, это не плохо, если есть способности», — обрезала его знакомая.

«Нет, лётчиком!» — крикнул я, выдав в запальчивости свою мечту.

Отец жестоко осмеял меня. Поразительно, что он меня так ненавидит — всё же ведь я его сын. Дочь он любит... Сестра получила блестящее образование: её учили языкам, музыке, всему, что школа ещё даёт плохо. В двенадцать лет она свободно говорила на английском, немецком, французском языках, играла на рояле. А какой она математик! Её научили всему... кроме способности чувствовать. Впрочем, ты знаешь её лучше, чем меня.

Мне было одиннадцать лет всего, когда я впервые, без матери, один, пошёл в поликлинику на приём и спросил врача, как мне сделаться сильным и крепким. Врач, кажется, был здорово удивлён, но подробно растолковал мне, как надо закаляться. Ох, не лёгким это было для меня делом! Я был зябок — стал спать при открытой форточке, благо меня сунули в отдельную комнату. Боялся холодной воды, но, содрогаясь, чуть не плача, обливался по утрам ледяной водой. Выпросив у тебя лыжи (помнишь?), уходил за город, в лес. Твой отец наконец подарил мне лыжи — он многое тогда понимал. Я бы умер, но не попросил ничего у своего отца. Коньки подарила на именины мачеха. Она как-то привязалась ко мне постепенно, на свой манер... А летом... впрочем, всё это неважно, — вдруг оборвал он себя. И до самого дома больше ничего уже не говорил.

Лиза тоже молчала, словно и вправду была немой.

Когда мы подошли к дому, она проскользнула вперёд, быстро зажгла лампы в кухне и столовой и укрылась в своей спальне.

Пока Филипп и Глеб говорили по телефону, я успел затопить печи, затем помог им умыться, достал свежее полотенце и ринулся ставить самовар.

Когда я снова вошёл в столовую, Глеб сидел, откинувшись на диване, и жадно курил, а Мальшет ходил по комнате, присматриваясь и размышляя. Что-то удивило его в нашей обстановке — то ли обилие книг, то ли их выбор. Он сразу выловил свою лоцию, свалив при этом на пол томик Маршака — переводы сонетов Шекспира. Потом он залюбовался бригантиной с её пышными парусами.

— Мастерская работа! Кто это делал?

— Иван Владимирович. Это он нам на новоселье подарил. Мы и настоящую лодку делаем. Весной спустим на воду.

— А... что же, ты здесь наблюдателем работаешь?

— Нет, сторожем — печи топлю, убираю во дворе и здесь.

Мальшет добродушно усмехнулся.

— Гм! В школу ходишь?

— Ну конечно. В десятый класс.

С характерной для него живостью Филипп уселся верхом на стул и, облокотившись о спинку, с любопытством разглядывал меня. Дерзкие зеленоватые глаза его смеялись, но крупный, чётко очерченный рот хранил серьёзность.

— Кем же ты будешь, когда вырастешь? — с интересом осведомился он.

Я охотно простил ему его дерзость — мне было лестно, что моя особа вызывает у него интерес.

— Трудно сейчас решить задачу, кем я буду, пока только могу сказать, чего я хочу в жизни.

— Ого! И ты это твёрдо знаешь?

— Ну да!

— Продолжай, очень интересно!

— Я хочу, чтоб человек научился управлять уровнем Каспия.

Мальшет от удивления даже свистнул. Я видел, что он искренне поражён, встретив во мне своего единомышленника. Этот изумительный человек, пожелавший перегородить море дамбой, даже не подозревал, чем явилась для меня и моей сестры встреча с ним. Что его же идеи, семена, которые он так небрежно разбрасывал повсюду, где проходил, теперь проросли и начали давать плоды. С замиранием сердца я спросил его:

— А вы не можете мне сказать, когда начнётся строительство дамбы через море? Мы с Лизой хотим поехать работать на эту стройку.

— Чудеса в решете, — протянул Мальшет. — Я и не подозревал, что мой проект так известен в массах. А кто это Лиза?

— Лиза — моя сестра. Неужели вы её забыли? Мальшет ничего не ответил, не знаю, расслышал ли он мои слова. Довольно неловко поднявшись со стула, он смотрел на Лизу, стоявшую в дверях. Мальшет был чем-то поражён. И Глеб тоже — он моментально вскочил с дивана и сконфуженно одёргивал китель.

Но что произошло с сестрой? Сроду в жизни я не воображал, что Лиза может быть такой красивой. Она даже стала как будто выше ростом — или это оттого, что так гордо и спокойно смотрела сейчас на Мальшета. Только его одного она, по-моему, и видела. Сестра надела бальное платье, присланное артисткой Оленевой, и светлые туфельки на высоких каблучках. Тёмные блестящие волосы зачесала как-то совсем по-иному (обычно она ведь носила косы), я даже не подозревал, что она умеет делать такие причёски. Щёки её горели румянцем, светло-серые глаза сияли радостью и торжеством.

У меня вдруг сжалось сердце. Мне было тогда всего шестнадцать лет, но я уже знал теневые стороны жизни — мне приходилось не раз быть свидетелем некоторых циничных разговоров ловцов о женщинах. Не все ведь были такие, как наш Фома. Я испугался, что неуместный наряд сестры и то, что она так откровенно радовалась встрече, будут плохо истолкованы. Они не могли знать, как знал я, что, несмотря на свои восемнадцать лет, моя старшая сестра была ещё совсем ребёнком, чистым и наивным. Одно чувство пьянило нас обоих в тот незабываемый вечер: наконец-то началось чудесное! В дом опять вошёл Мальшет и с ним яркий огромный мир, полный обещаний, зова, надежд. Возможно, что у сестры это чувство осложнялось чисто девичьей обидой на его забывчивость и невнимательность и упрямым желанием доказать, что она стала взрослой и красивой. Ведь не могла Лиза не знать, что она красива.

Всё же эксперимент был опасен. Она просто могла показаться смешной в этом бальном серебристом платье в заурядной домашней обстановке осенних будней. Вот почему я испугался за неё. Но опыт удался. Лиза была слишком прекрасной, чтоб показаться смешной. Не смех она вызывала, а восторг. С этой минуты для Филиппа и Глеба началось то чудесное, что к нам с Лизой пришло с вынужденной посадкой — вторым появлением Филиппа Мальшета. В театральном появлении Лизы притаилась по-детски горячая просьба о душевном, настоящем, ярком. И она была услышана.