Мы решили вместе заканчивать десятый класс. Я буду в школе внимательно слушать объяснения, а вечером передавать узнанное за день Лизе. Уроки будем готовить вместе и вместе пойдём на экзамены. Лиза уже говорила с директором — он разрешил.

О том, что станем делать по окончании десятилетки, мы ещё не решили. Всё зависело от событий. Если проект Мальшета пройдёт и на Каспии будет строиться плотина, мы оба поедем работать на эту плотину. Если проект отклонят, то будем учиться всему, что необходимо знать для решения проблемы Каспия. Мы с Лизой родились и выросли на берегах Каспийского моря, кому же, как не нам, помогать Мальшету? Но мы ещё так мало знали — придётся долго и упорно учиться. Меня это немного смущало: пока выучишься, проблема Каспия давно уже будет вчерашним днём техники. Но Лиза меня успокоила: во-первых, если так случится, это будет очень хорошо, мы тогда возьмёмся за ещё более сложную проблему — они вырастают, как холмы на горизонте, только подойдёшь, уже новые показались. А во-вторых, к сожалению, не так-то быстро это всё делается. Ведь у проекта Мальшета много противников, так что мы ещё пригодимся;

Самый главный противник Мальшета — учёный Львов.

Лиза рассказала, как однажды один из студентов метеорологических курсов поинтересовался мнением Львова о проекте дамбы, и вот он, словно воспользовавшись случаем, блеснул ядовитым остроумием.

— Осмеять чужую идею — это он умеет, а взамен небось не предложил ничего, — возмущённо заметила Лиза и, помолчав, добавила: — Что ему наше морюшко — хоть бы и совсем высохло, он бы не запечалился!

Последнее, что я слышал, засыпая, — мерный шум прибоя.

... На другой день пришёл Фома и принёс огромного осетра. Я увидел Фому с крыльца — он почти бежал по дороге с хозяйственной сумкой в руках — и выскочил ему навстречу.

— Лиза меня не выгонит? — спросил он, останавливаясь и тяжело дыша.

— Нет, не выгонит.

Я уже рассказал сестре о том, что Фома спас мне жизнь. Было около часа, и Лиза собиралась на наблюдение. На ней была сборастая юбка в ромашках и жёлтая кофточка, тёмные волосы, как всегда, она заплела в две толстые косы. Увидев Фому, Лиза сделала лёгкую гримаску, но её светлые серые глаза смеялись. Она протянула Фоме руку.

— Иван Матвеич здоров? — спросила Лиза.

Фома смотрел на неё смущённо и пылко. На его скуластом и смуглом лице разгорался румянец, глаза потемнели, как море осенью перед бурей.

— Отец здоров, — наконец ответил он, — обижается, что не пришла по приезде.

— Не успела, хотелось скорее начать работу. На днях приду непременно...

Сестра уложила в корзину небольшой анемометр Фуса, психрометр Ассмана, новую ленту для термографа, записную книжку и отправилась на метеоплощадку; мы за ней.

Метеоплощадка была метрах в пятидесяти от дома. Установив приборы и пустив их добросовестно отсчитывать влажность воздуха и скорость ветра, Лиза занялась наблюдением неба. Мы с Фомой деятельно ей помогали, причём разошлись в определении облачности и даже поспорили. Мы с Фомой утверждали, что облачность пять десятых и облака кучевые. Но Лиза записала шесть десятых, слоисто-кучевые. Она рассердилась и стала листать атлас облаков, но, как на грех, такой формы там не было. Тогда Лиза говорит: «Вы оба ничего не понимаете, не мешайте мне работать», — и вся раскраснелась. Взглянув на крошечные часики-браслетку (подарок отца в день нашего отъезда), она торопливо направилась к будкам. Фома подмигнул мне так уморительно, что я прыснул со смеху. Заглянув во все будки и что-то отметив в записной книжке, сестра вприпрыжку помчалась к морю мерить температуру воды. Но у берега она в нерешительности остановилась и продолжительно по-мальчишески свистнула. Мощные тёмно-зелёные волны с белоснежными гребнями преградили ей дорогу — только она пыталась подойти, они бросались на неё, так что сразу намочили юбку и туфли. Но когда Лиза хотела смерить температуру воды, они с гневным шипеньем уползали прочь; пришлось закинуть термометр на верёвочке в волны, но пока вытаскивала его назад, вся промокла до нитки.

На крыльцо вышел Иван Владимирович, тщательно выбритый, в старом, но выутюженном костюме и галстуке. Лиза показала ему книжку для записи наблюдений, он прочёл и сказал: «Правильно».

Потом я варил уху. Уха вышла, как сказал Фома, «на большой», и мы прекрасно пообедали. Конечно, и Ивана Владимировича пригласили.

За обедом зашёл разговор об истории с платьем. Лиза уже знала об этом, но не высказывала своего мнения, только каждый раз ерошила мне волосы и смеялась.

Иван Владимирович, когда узнал, с любопытством посмотрел на меня. В общем, мы все сошлись на том, что Оленева пришлёт платье. Именно платье, а не мои деньги обратно. А Фома сказал:

— Не такой уж большой это труд, и если человек просит...

Иван Владимирович помог Лизе в обработке наблюдений, и мы чудесно провели этот день — бродили по берегу и разговаривали.

Фома был счастлив, что Лиза на него не сердится.

У Фомы было много новостей. Оказывается, он уезжал в Баку держать экзамены в мореходное училище, на отделение штурманов дальнего плавания. Выдержал, по его же определению, «еле-еле на троечки», но его приняли, должно быть, потому что он уже «ходит в море» и к тому же ещё чемпион бокса. Фома даже выступил разок в Баку на ринге, его очень уговаривали остаться, но он отказался наотрез.

— Это игрушки, — сказал он о профессиональном боксе, — море — вот это настоящее дело для мужчины.

Уходил Фома уже поздно, когда взошла луна. Я пошёл его проводить. Прощаясь, Фома помялся и спросил:

— Яша, ты, как брат, не имел бы ничего против, если бы Лиза вышла за меня замуж?

Я сказал, что «не имел бы против» (немножечко покривил душой), но Лиза за него не пойдёт.

— Почему? — спросил Фома упавшим голосом. — Всё ж таки я буду штурманом...

— Потому что она тебя не любит.

— А может, ещё полюбит? — Он схватил меня за руки так, что я чуть не вскрикнул — хватка чемпиона. — Будь другом, скажи, что именно ей во мне не нравится?

Я подумал и сказал, что он не начитанный, а Лиза очень начитанная девушка. К тому же она любит стихи, а Фоме они вроде касторки. Тогда Фома решил отныне читать побольше стихов.

— Я даже могу заучивать по стишку в день. Только скажи мне, кто её самые любимые поэты?

Я сказал: Багрицкий и Михаил Светлов. Увлёкшись, я, кажется, назвал своих любимых поэтов, но сообразил об этом лишь после, и Фома старательно записал их имена в блокнот.

— К следующему разу, когда приду, выучу парочку стишков, — обещал бедняга.

Так началась наша новая жизнь — стремительные, как полет чаек, свежие, как ветры с моря, счастливые солнечные дни.

Лиза исправно вела наблюдения, я ей помогал, так что скоро мог уже и заменить её, если ей нужно было пойти в посёлок. Сестра, в свою очередь, помогала мне в моих обязанностях истопника и уборщика метеостанции.

Настал сентябрь, и я стал ходить в школу. Вечерами мы занимались до глубокой ночи, хотя порою ужасно хотелось спать, просто глаза смыкались: сказывались ежедневные «прогулки» в Бурунный — девять километров туда да девять обратно. Правда, у меня был велосипед, но не во всякую погоду можно было на нём ездить.

Иван Владимирович заканчивал свою научную работу, но находил время помогать нам в учёбе. Иногда приходил Фома — не часто, когда рыбаки возвращались в посёлок. Кажется, он был желанным гостем не только для меня. Раз он пришёл вместе с Иваном Матвеичем. Изредка нас навещал и отец, всегда один, без мачехи: она караулила свой дом, четыре хлева, овец, коз, поросёнка. Я думаю, отец немножко ревновал нас к Ивану Владимировичу...

Как хорошо было, когда приходил отец. Мы беседовали по душам, как прежде, когда не было никакой Прасковьи Гордеевны. Вспоминали наше детство, маму. Отец рассказывал, как они поженились, как родилась Лиза и какая она была забавная маленькая. О нашей матери он вспоминал, как о самом ярком, самом красивом, что у него было в жизни. Марина вносила в его жизнь поэзию — то, чего у него не было теперь.