Тремейн ненадолго задумался, потом сказал:

— Я мог бы взять его к себе в Алькантаре, но там его может увидеть Каррадерз, а он его знает. Это не годится. К тому же его опасно куда-нибудь выводить — в любой момент могут опознать.

— Едва ли, — возразила Юна, — борода его совершенно изменила, а одежда... — Она содрогнулась, вспомнив, как он выглядел — он, ее щеголь-брат.

— Это уже кое-что, — согласился Тремейн и спросил: — Как долго ты сможешь его прятать?

— Не знаю. Понимаешь, там Бриджет. Она — единственная опасность, потому что хозяйничает в моем будуаре.

— Да, но... ты можешь ей доверять?

— О, думаю, что да. Она мне преданна и сделает все, о чем я ее попрошу.

— Ей следует в таком случае еще и заплатить. Преданность, подкрепленная некоторой суммой, привязывает слуг еще прочнее. И тут не надо скупиться, Юна. Откройся ей и пообещай за молчание сто гиней [Гинея — английская золотая монета, впервые выпущенная в 1663 г. из металла, привезенного с берегов Африки, а точнее, из Гвинеи (от названия этой страны и произошло название монеты). Первоначально вес гинеи составлял 8,47 г. (при содержании чистого золота 7,77 г.), но потом он несколько снизился. С 1717 г. гинея была приравнена по стоимости к 21 шиллингу. Монета чеканилась до 1813 г.], которые она получит в день, когда Дик покинет страну.

— Но как мы это устроим?

— Я положусь на Маркуса Гленни. Расскажу ему про все злоключения нашего парня и объясню ситуацию. А может, и не стоит — нужно об этом подумать. Но, как бы то ни было, я уверен, что смогу уговорить его взять нашего беглеца на «Телемак» и высадить где-нибудь в Ирландии, где он укроется на некоторое время. Возможно, для самого Гленни будет лучше, если ему не открывать имени Дика, потому что потом, в случае чего, его, не знавшего реального положения дел, нельзя будет ни в чем обвинить. Я с ним поговорю сегодня ночью.

— Ты думаешь, он согласится? — спросила Юна взволнованно.

— Уверен, что да. Могу почти ручаться за это. Марк сделает все для меня, поэтому будь спокойна. Можно считать, что дело сделано. Держи Дика спрятанным неделю, пока «Телемак» не приготовится к отплытию — он должен ступить на борт в последний момент, на это есть разные причины, — а об остальном я позабочусь.

После такого обещания все ее треволнения улетучились с обычной для них легкостью.

— Ты очень славный, Нед. Прости мне мои слова, я думаю, что все поняла насчет Теренса, бедного милого старого Теренса.

— Конечно.

Движимый желанием поддержать и утешить ее, как ребенка, Тремейн положил руку на спинку скамьи за спиной Юны, тихонько похлопав ее по плечу.

— Я знаю, что ты поняла. И ни слова Теренсу, ни одного слова, которое бы могло вызвать его подозрения, помни об этом.

— О, я буду помнить.

Капитан Тремейн все еще сидел, откинув руку на спинку скамейки — что сзади могло выглядеть так, будто он обнимает свою собеседницу, — когда за их спинами послышался хруст гравия. В быстро приближающейся высокой фигуре, несмотря на мрак, Тремейн узнал О'Моя.

— А вот и Теренс, — сказал он столь непринужденно, с такой явной и искренней приязнью, что гнев О'Моя, с которым он сюда спешил, моментально исчез, сменившись чувством стыда.

— Я везде искал тебя, дорогая, — сказал он Юне. — Маршал Бересфорд очень хотел засвидетельствовать тебе свое почтение перед тем, как отбудет, но живая изгородь из твоих кавалеров не оставила ему на это никакого шанса.

В его голосе ощущалось некоторое напряжение — не так-то легко оправиться от чувств, подобных тем, что переполняли О'Моя, когда он мчался по дорожке, завидев два силуэта, и руку молодого человека, покоящуюся на плечах леди — как ему показалось.

Леди О'Мой сразу поднялась, рассмеявшись звонко и беззаботно — и почему бы ей было не смеяться, разве Тремейн не снял с ее плеч полностью бремя забот?

— Тебе следовало бы жениться па дурнушке, — пошутила она, — тогда ты находил бы ее более доступной.

— И не заставал бы кокетничающей при лунном свете со своим секретарем, — полушутя-полусерьезно сказал О'Мой и, повернувшись к Тремейну, произнес уже более строго: — Чертовски неосторожно с твоей стороны, Нед. Уверен, вас видела не одна старая сплетница из числа гарнизонных жен. Хорошенькое дело, ей-богу, мы с Юной теперь станем темой досужих пересудов за чашкой чая.

— Прости, О'Мой, — сказал Тремейн, принимая этот сказанный в дружеском, как казалось, тоне упрек. — Ты, безусловно, прав. Нам следовало подумать об этом. Не все же знают о наших отношениях.

И опять он говорил так спокойно и естественно, что было совершенно невозможно заподозрить его в недобрых мыслях, и О'Мой вновь ощутил жгучие угрызения совести из-за своих нелепых подозрений.

В одной из небольших комнат во дворце графа Редонду, отведенных для игры в карты, за столом сидели трое. Это были граф Самовал, пожилой маркиз Минаш, худой, плешивый, с хищным лицом и глубоко посаженными глазами, один из которых свирепо сверкал сквозь монокль в черепаховой оправе, и сеньор средних лет с чисто выбритым лицом и седеющими волосами, одетый в темно-зеленую форму майора егерских войск.

Могло показаться странным, что их негромкая и серьезная беседа велась на французском.

На столе лежали карты, но их никто не трогал. Можно было подумать, что эти люди, устав от игры, решили просто поболтать. Кроме них, в этой маленькой, обитой кедровыми панелями комнате, которая освещалась большим хрустальным жирандолей, никого не было. Сквозь закрытую дверь издалека, из бальной залы, слабо доносилась музыка.

За единственным исключением в лице принципала Созы британская политика в Португалии, вероятно, не имела более ожесточенного оппонента, чем маркиз Минаш. Бывший прежде членом регентского совета — до того, как туда избрали Созу, — он покинул его, крайне недовольный проводимыми британцами мерами. Недовольство маркиза было вызвано обидой, возникшей из-за назначения британских офицеров в португальские полки, входившие в дивизию маршала Бересфорда. Он видел в этом преднамеренное оскорбление и пренебрежительное отношение к своей стране и соотечественникам. Маркиз был человек горячий, патриот-фанатик, для которого португальцы, вне всяких сомнений, были самой лучшей в мире нацией. Он жил славным прошлым страны, отказываясь признать, что дни Генриха Мореплавателя, Васко да Гамы и Мануэла Счастливого [Мануэл Счастливый — португальский король Мануэл I (1469-1521, правил с 1491 г.); при нем был открыт морской путь в Индию, завоеваны земли в Северо-Западной Африке, созданы португальские колонии во вновь открытых землях] — дни, когда португальцы действительно играли особую роль среди других народов Старого Света, — уже давно миновали. Маркиз уважал британцев как выдающихся торговцев, но ведь купцы не ровня воинам, сражающимся на суше и на море, — мореплавателям, несущим по миру цивилизацию. Он был уверен в том, что миссия, возложенная на его соотечественников самим богом, лежит на них и поныне. Явное унижение португальцев заключалось для него в том, что потомки да Гамы, да Куньи, Магеллана и Альбукерке [Генрих Мореплаватель (1394-1460) — португальский принц, сын короля Жуана I. Прозвище получил за активное содействие португальским мореплавателям, начавшим освоение Атлантического побережья Африки] — людей, чьи имена разбросаны в виде географических названий по всему миру, — отодвигались на второй план офицерами союзников, которые приходили, чтобы обучать португальские легионы по-своему и потом командовать ими. И этого Минаш никак не мог стерпеть.

Вот почему он стал мятежником, выйдя из правительства, пассивность которого не мог перенести. Некоторое время бунт маркиза оставался тихим, пока принципал Соза не подогрел его огнем своей собственной ярости и не сделал главным орудием в своих интригах. Теперь он сидел и внимательно слушал тихую и быструю речь сеньора в мундире майора.