Морис выбрал лучший из букетов, это был тот самый, который подала цветочница.

Он состоял из двадцати пунцовых гвоздик острого, приятного запаха. Среди них красовалась одна — огромной величины.

— Возьми, — сказал Морис торговке, бросив ей пятифранковую ассигнацию, — возьми — это тебе.

— Спасибо, мой пригожий муниципал, — сказала цветочница. — Пять раз спасибо.

И она обратилась к другой паре граждан в надежде, что день, так хорошо начатый, будет благоприятным. Во время этой сцены, продолжавшейся несколько секунд, Моран, чуть стоя на ногах, потирал лоб, а Женевьева, бледная, вся дрожала; она взяла букет, поданный ей Морисом, и поднесла к лицу не столько для того, чтобы насладиться благоуханием, сколько для того, чтобы скрыть свое смущение.

Дальнейший путь продолжался в веселом расположении духа, по крайней мере, со стороны Мориса. Веселость Женевьевы была явно натянутая. Что касается Морана, то веселость его проглядывала странным образом, то есть подавленным вздохом, громким смехом и шутками всякого рода насчет прохожих.

В девять часов прибыли в Тампль. Сантер окликал муниципалов.

— Я здесь, — сказал Морис, поручая Женевьеву надзору Морана.

— А, добро пожаловать! — сказал Сантер, протягивая руку молодому человеку.

Морис остерегался не взять руки. Дружба Сантера в это время была весьма значительная вещь.

Женевьева невольно вздрогнула, а Моран побледнел.

— Кто эта прекрасная гражданка? — спросил Сантер. — И зачем она пришла сюда?

— Это жена доброго гражданина Диксмера; не может быть, чтобы ты не знал этого достойного патриота, гражданин генерал!

— Да, да, — сказал Сантер, — хозяин кожевни, капитан егерского легиона Виктора.

— Именно.

— Дельно, дельно. Она и впрямь прехорошенькая. А что это за мартышка ведет ее под руку?

— Это гражданин Моран, компаньон ее мужа, егерь роты Диксмера.

Сантер приблизился к Женевьеве.

— Добрый день, гражданка! — сказал он.

Женевьева принужденно молвила:

— Здравствуйте, гражданин генерал, — и невольно улыбнулась.

Сантеру приятно польстила улыбка и титул.

— Зачем пожаловала сюда прекрасная патриотка? продолжал Сантер.

— Гражданка, — подхватил Морис, — никогда не видала пленницы Тампля и желала бы взглянуть на нее.

— Да, — сказал Сантер, — прежде чем… — и он сделал рукой ужасный жест.

— Вот именно, — холодно промолвил Морис.

— Хорошо, — сказал Сантер, — старайся только, чтобы те не видали, как они войдут в башню. Это будет дурной пример. Впрочем, я полностью полагаюсь на тебя.

Сантер снова дружески пожал руку Мориса и, с покровительственным видом кивнув Женевьеве, отправился к другим по своей должности занятиям.

После довольно значительных эволюций гренадер и егерей, после передвижений орудий, грохот которых мог вселить в окрестностях спасительный страх, Морис взял опять Женевьеву под руку и, сопутствуемый Мораном, приблизился к посту, у ворот которого Лорен, надрываясь, выкрикивал команды своему батальону.

— Ага! — вскрикнул он. — Вот и Морис, да еще, поди ж ты, с какой-то недурненькой женщиной. Ужели эта пташка пожелает соперничать с моей Богиней Разума? Ежели так, пропала моя Артемиза!

— Ну что ж, гражданин адъютант? — сказал капитан.

— И вправду. Слушай! — скомандовал Лорен. — Правое плечо вперед! Здорово, Морис! Скорым шагом марш!

Барабаны ударили, роты разошлись по караулам, и, когда все заняли свои места, Лорен подошел к ним.

Морис представил Лорена Женевьеве и Морану.

Потом начались объяснения.

— Да, да, понимаю, — сказал Лорен. — Ты желаешь, чтобы гражданин и гражданка смогли войти в башню, это вещь возможная. Я только расставлю часовых и предупрежу их, чтобы они пропустили тебя и твоих приятелей.

Минут десять спустя Женевьева и Моран вошли за тремя муниципалами и заняли места за стеклянной перегородкой.

XXI. Красная гвоздика

Королева только что встала. Чувствуя себя два или три дня нездоровой, она сделала усилие и, чтобы дать возможность своей дочери немного подышать воздухом, спросила дозволения прогуляться на террасе, в чем не было ей отказа.

К тому же ее побуждала другая причина. Однажды, правда, случай единственный, она с высоты башни увидела дофина в саду, но первый же знак, которым обменялись сын и мать, Симон заметил и в ту же минуту заставил ребенка воротиться домой.

Но что до того! Она видела, и этого уже было много. Правда, бедный малютка-пленник был бледен и очень изменился. К тому же он был одет, как ребенок простого звания — в карманьолку и грубое нижнее платье; но ему оставили длинные, белокурые кудри, украшавшие его, как лучезарным венцом.

Если бы она могла еще раз увидеть, какое это было бы торжество для материнского сердца!

К тому же было еще другое.

— Сестрица, — сказала принцесса Елизавета, — вы знаете, что мы нашли в коридоре пучок соломы, всунутый в угол стены. По нашим сигналам это значит: принять меры осторожности и то еще, что друг близок к нам.

— Это правда, — отвечала королева, взирая на свою сестру и дочь с состраданием и стараясь ободриться, чтобы не отчаяться в их спасении.

Исполнив обязанности по службе, Морис тем более был хозяином в Тампльской башне, что случай назначил его быть дежурным днем, а муниципалов Агриколу и Мерсеваля ночью.

Сменившиеся муниципалы ушли, оставив свой отчет в совете Тампля.

— А что, гражданин муниципал, — сказала жена Тизона, кланяясь Морису, — вы привели с собой кой-кого, чтобы взглянуть на наших горлиц? Одна только я осуждена не видеть мою бедную Элоизу.

— Это мои друзья, которые еще никогда не видывали вдовы Капета.

— Так им очень хорошо будет стать за стеклянной дзерью.

— Разумеется, — сказал Моран.

— Только мы будем похожи на тех безжалостных любопытных, — сказала Женевьева, — которые приходят наслаждаться страданиями пленников.

— Что бы вам поставить на дороге в башне ваших друзей! Она там прогуливается сегодня с сестрой и дочерью. Ей оставили дочь, тогда как у меня, которая ни в чем не виновата, отняли мою. О аристократы! Что бы они ни делали, вечно будет им снисхождение, гражданин Морис!

— Но у нее отняли сына! — отвечал последний.

— Ах, если б я имела сына, — проговорила тюремщица, — я думаю, что менее скорбела бы о дочери.

В это время Женевьева несколько раз обменялась взглядом с Мораном.

— Друг мой, — сказала молодая женщина Морису, — гражданка права. Если бы вы могли каким-нибудь образом поставить меня на пути Марии-Антуанетты, мне бы не так неловко было смотреть на нее отсюда. Мне кажется, что глядеть подобным образом на людей унизительно и для них, и для нас.

— Добрая Женевьева, — сказал Морис, — как вы всегда деликатны.

— Да, черт возьми, гражданка, — вскричал один из товарищей Мориса, объедавшийся в передней комнате хлебом и сосисками, — если бы вам довелось сидеть в тюрьме, а вдова Капета полюбопытствовала вас видеть, она бы не была так разборчива, чтобы отказать себе в этой прихоти.

Женевьева, движением быстрее молнии, повернулась к Морану, чтобы прочесть в его глазах, какое действие произвела на него эта выходка. Действительно, Моран вздрогнул; странный свет, как бы фосфорический, сверкнул в его глазах. Судороги мгновенно свели его кулаки, но все это было так быстро, что осталось незамеченным.

— Как зовут этого муниципала? — спросила она у Мориса.

— Это гражданин Мерсеваль, — отвечал молодой человек. Потом прибавил, как бы извиняясь за его грубость: — Каменотес.

Мерсеваль, услыхав это, покосился на Мориса.

— Ну! Ну! — сказала жена Тизона. — Доканчивай скорей свою сосиску и полбутылки вина, пора убрать.

— Это не вина австриячки, ежели я завтракаю в эти часы, — проворчал муниципал. — Если бы в ее власти было заставить убить меня 10 августа, она бы сделала это; зато в тот день, в который она чихнет в мешок, я буду в первых рядах, как прикованный к своему месту.