— Разве вы не слыхали, — с улыбкой подхватила Женевьева, — что гражданин Морис сказал «всем нам»?

— Ну, что же, что «всем»!

— Всем нам вместе.

— Да, — проговорил Моран, — общество весьма приятное, но я охотнее соглашусь, моя сентиментальная красавица, пожить в вашем обществе, нежели умереть.

«Кой черт, где же была моя голова, — подумал Морис, — когда я воображал, что этот человек влюблен в Женевьеву?»

— Так решено, — ответила Женевьева. — Моран, я к вам обращаюсь, к вам, рассеянному, к вам, вечно задумчивому. Стало быть, в будущий четверг. Не вздумайте в среду вечером начать какой-нибудь химический опыт, который задержит вас на двадцать четыре часа, как это бывает с вами.

— Будьте покойны, — сказал Моран, — притом же вы мне накануне напомните.

Женевьева встала из-за стола, Морис последовал ее примеру. Не отстал бы от них и Моран, но один из мастеровых принес химику небольшой пузырек со спиртом, который и привлек все его внимание.

— Уйдем скорей, — сказал Морис, увлекая Женевьеву.

— О, успокойтесь, — молвила Женевьева, — это займет всего часа два.

И молодая женщина протянула ему свою руку, которую он сжал в своих.

Она раскаивалась в своих ухищрениях и счастьем платила ему за это раскаяние.

— Видите ли, — сказала она, прохаживаясь по саду и указывая Морису на пунцовые гвоздики, которые вынесли на воздух, чтоб их оживить. — Бедняжки, цветочки мои погибли.

— А в чем причина? Ваша небрежность, — сказал Морис. — Бедные гвоздики!

— Совсем не моя небрежность, а ваша невнимательность, друг мой.

— Однако же требования их были невелики, Женевьева. Капля воды, вот и все, а в мое отсутствие вы на это имели довольно времени.

— Ах, — сказала Женевьева, — если б цветы поливались слезами, эти бедные гвоздики не могли бы засохнуть.

Морис обнял ее, живо прижал к сердцу, и прежде нежели она успела защититься — жар уст его горел на полутомном, полуулыбающемся лице ее, обращенном к погибшим растениям.

Женевьева чувствовала себя до такой степени виновной, что благосклонно все сносила.

Диксмер вернулся довольно поздно и когда прибыл, то застал Морана, Женевьеву и Мориса в саду, спорящими о ботанике.

XX. Цветочница

Наконец настал знаменитый четверг, день дежурства Мориса.

Это было в июне. Уже начинало ощущаться приближение ужасной собаки, которую древние представляли томимой неутолимой жаждой и которая по верованию парижских плебеев гладко вылизывает мостовые. Париж был чист, как ковер, и душистый аромат, поднимаясь от цветов и исходя от деревьев, как будто старался хоть несколько изгладить из памяти жителей столицы чад крови, беспрестанно дымящийся на ее площадях.

Морис должен был прибыть в Тампль к девяти часам; два его сотоварища были Мерсево и Агрикола. В 8 часов он уже был на улице Сен-Жак в полном наряде гражданина муниципала, то есть трехцветный шарф опоясывал его стройный, гибкий, мужественный стан; он по обыкновению своему приехал верхом к Женевьеве, пожиная на пути нельстивые хвалы и одобрение взиравших на него достойных патриотов, мимо которых он проезжал.

Женевьева уже была готова; на ней было простое кисейное платье, что-то вроде мантильи из тонкой тафты, чепчик, украшенный трехцветной кокардой, — она в этом простом наряде была очаровательна.

Моран, который, как мы помним, заставил долго упрашивать себя стать их спутником и, конечно, опасаясь, чтобы не приняли его за аристократа, надел обыкновенное будничное платье — полусветское, полуремесленное. Он только что пришел с улицы, и на лице его были следы усталости.

Он утверждал, что целую ночь просидел, чтобы докончить какое-то необходимое дело.

Диксмер вышел тотчас по прибытии Мориса.

— Итак, что вы решили, Морис? Как же мы увидим королеву? — спросила Женевьева.

— Выслушайте, — сказал Морис. — Мой план составлен: я с вами вместе явлюсь в Тампль; познакомлю вас с Лореном, моим другом, который командует караулом, потом займу свое место и в удобную минуту приду за вами.

— Но, — спросил Моран, — где же мы увидим заключенных и каким образом?

— Во время завтрака или обеда, ежели вы согласны, сквозь окно, в которое за ними наблюдают муниципалы.

— Прекрасно, — сказал Моран.

Тогда Морис увидел, что Моран приблизился к шкафу, стоявшему в глубине столовой, и выпил залпом полный стакан вина. Это его удивило. Моран был очень воздержан и обыкновенно пил вино с водой.

Женевьева заметила, что Морис смотрел удивленно на пьющего.

— Вообразите, — сказала она, — Моран до того заработался, что у него со вчерашнего утра ничего еще во рту не было.

— Разве он здесь не обедал? — спросил Морис.

— Нет, он делает опыты в городе.

Женевьева приняла напрасную предосторожность. Морис, как истинно влюбленный, то есть как эгоист, смотрел на это действие Морана взором человека влюбленного, который обращает только поверхностное внимание на все, что не относится к предмету его страсти.

К этому стакану вина Моран добавил ломоть хлеба, который разом проглотил.

— Ну теперь, — сказал он, — я готов, любезный гражданин Морис, и мы тронемся по вашему приказанию.

Морис, который ощипывал листки одной из завянувших гвоздик, по пути им сорванной, подал руку Женевьеве, проговорив: «Пойдемте».

Они двинулись в путь. Морис был так счастлив, что грудь его не могла вмещать всего довольства. Он бы вскрикнул от радости, ежели бы не сдерживался. И вправду, чего же он мог желать еще? Он был уверен, что не только не любили Морана, но имел надежду быть любимым. День был прекрасный. Солнце яркими и горячими лучами озаряло землю. Идя с Женевьевой под руку, он чувствовал ее трепет; народные же глашатаи, что есть силы диким ревом возвещая торжество якобинцев, кричали о низвержении Бриссо и его соучастников, объявляя отечество спасенным.

Действительно, есть минуты в жизни, когда сердце человеческое слишком тесно, чтобы вмещать радость или печаль, в нем сосредоточенную.

— О, чудный день! — вскрикнул Моран.

Морис обернулся; его удивил этот возглас, этот первый порыв вырвавшегося восторга, у человека всегда скрытного и рассеянного.

— О да, да, удивительный! — сказала Женевьева, оперевшись на руку Мориса. — Как ясен, как хорош день. Если бы он мог остаться таким до вечера!

Морис отнес эти слова к себе, и его счастье удвоилось.

Моран сквозь зеленые очки свои взглянул на Женевьеву с особенным выражением признательности; может быть, и он отнес к себе эти слова.

Они перешли Малый мост, улицу Жюивери и Порт-Дамский мост, потом направили шаги на площадь Ратуши, улицу Бар-дю-Бек и улицу Сент-Авуа. Чем ближе подходили, тем легче становились шаги Мориса, спутники же его, напротив, все более и более отставали.

Так дошли они до улицы Виель-Одриетт. Тут вдруг цветочница заслонила дорогу нашим пешеходам, подавая им большие букеты цветов.

— О, какие прелестные гвоздики! — вскрикнул Морис.

— Да, да, превосходные, — сказала Женевьева. — Кажется, что тот, кто их растил, не имел других забот. Они не погибли у него.

Это слово сладостно отдалось в сердце молодого человека.

— Ах, красавец муниципал, — сказала цветочница, — купи удивительные гвоздики. Белое к пунцовому идет. Она приколет букет к платью пригожей гражданки. Она вся в белом. Вот красный букет к сердцу, и так как ее сердце близ твоего голубого мундира, то вот вам и национальные цвета.

Цветочница была молода и хороша, она высказала свое приветствие с особой ловкостью. Впрочем, ее приветствие весьма кстати пришлось; и если бы нарочно придумывать его, то лучше бы нельзя приноровить к обстоятельствам; к тому же цветы были в ящике красного дерева.

— Да, — сказал Морис, — я беру у тебя эти цветы потому только, что это гвоздики. Слышишь ли? Прочих же цветов я не терплю.

— Но, Морис, — сказала Женевьева, — это совершенно не нужно, у нас так много их в саду.

Однако же вопреки отказу, сорвавшемуся с уст, глаза Женевьевы высказывали, что ей смертельно хотелось бы иметь букет.