Напротив, при посетителях и слугах она играла роль покорной жены и, где было нужно, всегда вставляла фразы вроде следующих:

— Не знаю, надо посоветоваться с мужем… Я бы ничего, но как муж…

Это щекотало забитое самолюбие Степана Сидоровича и тем несколько примиряло его с его положением.

Так шли годы, не внося в жизнь наших героев никаких изменений.

Младшей Калисфении шел пятнадцатый год.

Она унаследовала красоту своей матери, еще более привлекательную ввиду менее резких штрихов, наложенных на нее природою.

Полуразвившаяся фигура девочки обещала великолепно сложенную женщину. Полный огня взгляд черных глаз сулил неземные наслаждения.

Она стала заменять мать за прилавком кондитерской, и торговля в эти дни шла несравненно бойче.

Около нее уже стали увиваться поклонники. Она уже создала для «Капуи» новых завсегдатаев.

Жениха еще, конечно, не было — Степан Сидорович, говоря это князю Григорию Александровичу Потемкину, просто сболтнул.

В это же время и увидал ее последний, заехав раз на перепутье в кондитерскую Мазараки.

Этот визит был сделан им вследствие толков о красоте дочери «гречанки».

Светлейший взглянул и мысленно решил судьбу этой прелестной девочки.

Он считал, что сделает для нее благодеяние.

И он был прав.

При нравах той эпохи судьба младшей Калисфении не только могла бы быть, но непременно была бы еще печальнее

Выбор светлейшего должен был быть для нее более чем лестным.

Ей, наверное, позавидовали бы не только дамы, но и девушки даже высших сфер тогдашнего общества, где добродетель не считалась особенно ценным качеством.

Любовниц сильных тогдашнего мира ожидало и счастливое супружество, покойная жизнь и не менее покойная старость.

Так рассуждали тогда все.

Так рассуждал и Григорий Александрович.

VII

НЕДОСТАТКИ СВЕТЛЕЙШЕГО

Самодурство, причуды и женолюбие были отрицательными качествами Григория Александровича Потемкина.

Сживаясь с гениальным умом, пылкой восторженной натурой и подчас совершенно рыцарским великодушным характером, качества эти имели причины, лежавшие вне «великого человека».

Мы отчасти из разговоров Григория Александровича с его матерью познакомились с его справедливым взглядом на окружавшее его общество, среди которого он царил много лет не как временщик, благодаря капризу своего могущественного властелина, а не сознаваемым им своим трудам и заслугам.

Он понимал, что у трона великой государыни он стоит целой головой выше всех других сановников, мало того что эти сановники пресмыкаются у его ног только потому, что он взыскан милостями императрицы, и, при малейшем неудовольствии с ее стороны, готовы первыми бросить в него грязью.

Князь платил им за это безобразными выходками самодурства и надменностью, переходящей всякие границы.

Они раболепной толпой теснились в его приемных, а князь зачастую совсем не принимал их и не выходил к ним, а если и появлялся перед ними, то босой, в халате, одетом прямо на голое тело.

Князь приближал к себе очень немногих. В числе их был и Михаил Гарновский.

Это был статный, красивый мужчина, по происхождению шляхтич. Он был поверенный светлейшего князя Потемкина и ловко обделывал как княжеские, так и свои собственные дела.

Он мог являться к князю в халате, тогда как в то же время перед небрежно валявшимся властелином стояли навытяжку министры и заслуженные генералы.

И часто случалось, что князь при появлении Гарновского говорил этой раззолоченной толпе:

— Подите вон, нам дело есть!

Те с низкими поклонами удалялись, чтобы завтра явиться снова перед очи могущественного князя.

Такое общество было благодатной почвой для развития прямо, идейного самодурства.

Что оно было именно «идейное», лучшим доказательством служит то, что Григорий Александрович проявлял его только перед равными себе. С низшими же, слугами и солдатами, он был самым простым задушевным барином, даже не позволявшим титуловать себя, и простой народ и солдаты платили за это восторженным обожанием Григорию Александровичу, как они звали его в глаза и за глаза.

Самодурство и надменность, понятно, не проходили бесследно и для самого светлейшего — он наживал ими массу врагов, которые старались клеветать на него и забрасывать его грязью, особенно после его смерти.

Много таких клевет перешло, как это всегда бывает с великими людьми, и в историю.

Не скупились на злословие относительно него, конечно втихомолку, его современники и при жизни князя.

Иногда это злословие достигало ушей самого князя.

Он отплачивал за него довольно оригинально.

Генерал Мелиссино имел неосторожность, говоря в одном обществе о Потемкине, выразиться, что счастье вытянуло его за нос, благо он у него велик.

Слухи об этом дошли до Григория Александровича, и Мелиссино был тотчас же вызван к нему.

В тревожной неизвестности прождал генерал часа четыре в приемной князя, пока не был позван.

Григорий Александрович принял его одетый в одну сорочку, с босыми ногами и, взяв за руку, подвел к зеркалу, перед которым лежала бритва.

— Померяемся носами, ваше превосходительство, и чей окажется меньше, тот и упадет под бритвою на пол? Да что и мерить? Посмотри, какая у тебя гладенькая пуговица, просто тьфу.

Потемкин плюнул ему прямо в нос.

— Ступай, — сказал он затем генералу, — да прошу впредь вздору не болтать, а покрепче держаться за меня, иначе может быть очень худо.

Другой чиновник, выйдя из певчих и получив чин действительного статского советника, недовольный обхождением с ним Григория Александровича, заметил:

— Разве не знает князь, что я такой же генерал.

Это передали князю, который при первой же встрече сказал ему:

— Что ты врешь! Какой ты генерал, ты генерал бас.

Григорий Александрович терпеть не мог, когда люди, приближенные им к себе, зазнавались, он давал им за это обыкновенно очень памятные уроки.

Князь, по обычаю вельмож того времени, держал открытый стол. В числе незваных гостей, почти ежедневно являвшихся обедать к светлейшему, был один отставной генерал.

Он всегда прежде других садился за стол и первый брал карту, когда князь изъявлял желание играть. Генерал был очень недалек, и потому Григорий Александрович терпел его и забавлялся его разговорами и суждениями.

Тот же по глупости вообразил, что Потемкин питает к нему особенное расположение и дружбу, начал гордиться и хвастаться этим, обещал многим свое покровительство и стал вмешиваться в дела князя.

Григорию Александровичу это надоело, он решил проучить нахала и показать всем, какую роль играет он при нем

Однажды генерал пришел к князю обедать раньше всех, так что в столовой не было никого, кроме двух любимых адъютантов светлейшего.

— Как жарко! — сказал Потемкин. — Поедем купаться.

Генерал обрадовался приглашению.

Поехали все вчетвером в Летний сад.

Генерал носил на передней части головы накладку.

— Где же мы станем раздеваться? — спросил он князя.

— Зачем раздеваться! — отвечал князь и вошел в бассейн в халате.

— Я так не могу! — заупрямился было генерал, но его шутя стащили в воду в мундире и купали до тех пор, пока не смыли с головы накладку.

После купанья генерал просился ехать домой, чтобы переодеться.

Григорий Александрович его не пустил, привез его к себе, заставил мокрого, с блестящей головой обедать, играть в карты, танцевать и быть таким образом целый вечер всеобщим посмешищем.

Генерал перестал хвастаться своею близостью к светлейшему.

Другой статский сановник считал себя тоже одним из близких людей в доме Потемкина, потому что последний входил иногда с ним в разговоры и любил, чтобы тот присутствовал на его вечерах.

Самолюбие внушило ему мысль сделаться первым лицом при князе.

Обращаясь с последним час от часу фамильярнее, он однажды сказал ему: