Всякое людское горе служит основой людского же счастья.

Несчастье одного всегда — благополучие другого.

То же было и в данном случае.

Разыгравшаяся в княжеской семье тяжелая драма, окончившаяся разрывом между супругами, послужила исходным пунктом будущего благосостояния Степана Сидорова.

Читатели уже знают, как это произошло.

Степан сделался сперва капиталистом, а затем и «человеком», и «вольным казаком», как называл он сам себя, получив отпускную.

С высоко поднятой головой пришел он в кондитерскую вдовы Мазараки.

Его жизнерадостный вид не ускользнул и от Калисфении Фемистокловны.

— Что вы, наследство, что ли, получили, что так сияете? — спросила она, и в тоне ее голоса даже прозвучала завистливая нотка.

Радость ближнего всегда несколько неприятна людям, хотя в этом они ни за что не сознаются.

— Нет–с, зачем наследство… Наследство — это означает смерть… а я о смерти и думать не хочу… Да и зачем нам наследство… Нам на прожиток хватит, да и после нас останется… — хвастливо сказал Степан.

— С чего же вы такой радостный?

— К решению пришел о своей участи. С души бремя сомнения скатилось… Хочу попытать; или уж счастлив без меры буду, или совсем пропаду.

— Ну, последнему чего же радоваться… — улыбнулась Мазараки.

— Важно то, что к решению пришел, а там что будет — Божья воля… По–моему, пусть гибель, чем так, одно недоумение…

— Я что‑то вас сегодня не понимаю.

— Может, поймете… Дозвольте с вами объяснение иметь, сепаратное, наедине…

— Со мной! — удивилась Калисфения Фемистокловна, и в этом удивленном тоне было много деланного.

— С вами… с вами…

— Так пожалуйте ко мне в горницу… Вот отсюда… — приподняла она прилавок.

V

ХОЛОП

С трепетным волнением последовал Степан Сидоров в «хозяйское отделение» кондитерской, как называли служащие помещение самой Калисфении Фемистокловны, в отличие от других комнат, находившихся за кондитерской, предоставляемых в распоряжение более почетных постоянных посетителей.

Помещение это состояло из маленькой приемной и спальни, обстановка которой виднелась в открытую дверь. Рядом со спальней была небольшая комната, где спала девочка с нянькой.

Убранство приемной дышало довольствием, без бросавшейся в глаза роскоши, и той уютностью, которая придается помещению только женской рукой посредством ничтожных безделушек, салфеточек и прочего, в общем созидающих манящую к себе картину.

Из отворенной двери соблазнительно выглядывали изящный туалет, тоже уставленный разными вещицами и принадлежностями из фарфора и хрусталя, и часть высокой кровати под белоснежным одеялом, из‑под которого для очень внимательного наблюдателя выглядывали шитые золотом миниатюрные утренние туфельки хозяйки.

Оттуда распространялась и раздражала нервы смесь запаха духов и здорового женского тела.

— Присаживайтесь, Степан Сидорович, и говорите, — сказала вошедшая Калисфения Фемистокловна, садясь в кресло и указывая введенному ею гостю на другое.

Степан Сидорович сел, но молчал.

Обстановка, окружавшая его атмосфера, царившая в этом уютном уголке его «богини», как мысленно называл Калисфению Фемистокловну Сидорыч, произвели на него ошеломляющее впечатление.

Все мысли, весь подготовленный смысл речи, которую он намеревался держать к овладевшей его сердцем красавице, мгновенно вылетели у него из головы, и одно желание обладать ею, сейчас, теперь, отуманило его мозг.

Он вдруг, совершенно неожиданно для Мазараки, вскочил и, охватив ее за талию, привлек к себе.

— Что вы, что с вами, вы сошли с ума! — вскрикнула Калисфения Фемистокловна, но крик этот был так сдержан, что не мог долететь до помещения кондитерской, в которой, кстати сказать, в то время было немного посетителей.

Видимо было, что случай с ней не был единичным и непредвиденным.

Калисфения Фемистокловна с силой оттолкнула от себя чересчур фамильярного гостя, и последний снова очутился сидящим в кресле.

Он скорее упал, нежели сел в него.

— О чем же вы хотели со мной говорить? — спросила как ни в чем не бывало Мазараки, спокойно снова усаживаясь в кресло.

Степан Сидоров опомнился:

— Простите… Виноват… Затмение нашло… одурь…

— Ничего, ничего, о чем, я спрашиваю, вы хотели со мной говорить?..

— Да вот об этом же…

— То есть о том, чтобы лезть со мной обниматься… Это любопытно и… странно…

— Нет–с… вы не так поняли… или я не так сказал…

— Одно из двух… это правильно.

— Точно так–с… Я, чтобы в законе…

— В законе? — переспросила Калисфения Фемистокловна.

— Да–с… в законе, а не как иначе, я тоже вас как следует понимаю…

— Вы мне делаете предложение… кажется, надо понимать так, — сказала, улыбнувшись, Калисфения Фемистокловна.

— Так–с, так–с, так и понимать надобно… — обрадовался Степан Сидорович.

— Благодарю вас за честь… — медленно, как бы раздумывая, заговорила Мазараки, — но я ведь не молоденькая девушка, а потому, извините, если бы и решилась вступить во второй брак, то по достаточном обсуждении этого дела и на разумных основаниях… Прежде всего я вас совершенно не знаю…

— Обо мне можете справиться в доме князя Андрея Павловича Святозарова, я с малолетства был при сиятельстве, — выпалил, перебивши ее и не обдумавши совершенно, что он говорит, Степан.

— Вы, при князе… Чем же вы были при нем? — воззрилась на него Калисфения.

Степан побледнел, смешался и молчал.

Он понял, что проболтался, и проболтался непоправимо. Врать теперь было бы бесполезно, справка у любого из княжеских слуг уличит его во лжи.

Надо было говорить правду.

Он сполз с кресла и опустился на колени перед Калисфенией Фемистокловной.

— Простите, виноват, я не купец, я бывший дворовый человек князя Святозарова, вырос с князем и до последнего времени служил у него камердинером… теперь получил отпускную…

В голове у него в это время почему‑то мелькала мысль, что ему уже во второй раз приходится сбрасывать с себя личину куща.

— Холоп, раб, илот… да как ты смел… вон! — вскочила она, как разъяренная тигрица.

Степан не двинулся. Он продолжал стоять на коленях, низко опустив голову.

— Теперь я вольный… Князь мне как друг… Денег у меня шестьдесят тысяч… все для вас… самую жизнь… — продолжал он бессвязно бормотать.

— Опять, чай, врешь, холоп! — кинула она ему, неровной походкой ходя взад и вперед по приемной.

— Убей меня Бог, коли вру… С этой минуты только одну правду от меня услышите.

— Чего вы на полу‑то ползаете… Встаньте, садитесь… — резко, но все же сравнительно более мягким тоном сказала Калисфения Фемистокловна.

— Простите… тогда встану, — сквозь слезы проговорил он.

— Хорошо, хорошо, прощаю… — уже совершенно смягчилась она и даже подала ему руку, чтобы помочь подняться с полу.

Степан послушно встал и так же послушно по ее приказанию снова сел в кресло.

На некоторое время наступило молчание.

По глазам Мазараки видно было, что она что‑то соображала.

Степан Сидорович сидел, не поднимая на нее глаз.

— Как же–с, Калисфения Фемистокловна… — первый заговорил он.

— Что как же? — спросила она.

— Положите, значит, гнев на милость…

— Что гнев… гнев пустяки… Меня рассердило то, что вы мне солгали… Ложь для меня хуже всего… Человеку, который солжет раз, я не могу уже верить… не могу уважать его.

— Говорю вам, перед истинным Богом, последний раз солгал перед вами, отныне моя душа будет перед вами как на ладонке, — произнес жалобным голосом Степан и, видимо, для того, чтобы придать больше вероятия своим словам, перекрестился.

Калисфения Фемистокловна молчала.

— Так как же? — снова спросил он.

— Что же вы думаете делать с вашими деньгами? — не отвечая на вопрос, как бы вскользь, желая переменить разговору сказала она.

— Да вот, издумал было с вами в компании дело вести… Сами вы вечор говорили мне, что можно дело расширить, да только вам без мужчины трудно… Положиться нельзя на чужого…