Никогда прежде такие мысли не вступали в голову, от них хотелось укрыться, уйти куда‑нибудь в лесную глушь — стыдно воеводе так думать, нелепо!

Стефан Баторий сидел в трапезной Мирожского монастыря, превращенной в пиршественную залу, с папским легатом Антонием Поссевино, который был послан посредником меж ним и князем московитов Иоанном. Здесь же был хронист и духовник короля — ксендз Пиотровский [223]. Они только что кончили говорить о мерах, предупреждающих столкновения между солдатами — католиками и протестантами, когда вошел гетман Ян Замойский. Он приехал с того берега, где осматривал батареи, поставленные против участка стены от Покровской до Свинорской башни: там намечалось сделать пролом для решительного штурма. Но заговорил он о другом:

— Донес Христофор Радзивилл, что князь Иван в Старице и что людей с ним немного: Христофор и Гарабурда зажгли деревню в десяти верстах и взяли там в плен конный разъезд Ивана.

— Что ты велел передать им?

— Чтобы они не потеряли голову, я послал к ним Стехановского с сотней гайдуков и с приказом не идти дальше.

— Почему?

— Христофор хочет захватить в плен князя Ивана. — Баторий быстро глянул на тяжелое лицо канцлера, но глазки–ледышки не встретили его взгляда, уклонились. — А я думаю, что князь Иван не рискнет сидеть так близко от наших авангардов, если у него нет достаточно войска. Он может разбить их и тогда послать помощь сюда, Пскову.

Баторий подумал.

— Ты прав, — сказал он. — Пусть лишь отвлекают, пусть идут на Ржев и следят за Старицей. Мы не можем рисковать.

— Кстати, — сказал Замойский. — Приехал наконец‑то старый друг Ивана князь Курбский. Он не спешит!

— Ходкевич писал мне как‑то, что Курбский болен.

— Но тем не менее он все же смог приехать. Куда его поставить?

— А где стоит его полк?

— Против Покровской башни, где венгры Гавриила Бекеша, но в резерве.

Баторий еще раз взглянул на Замойского — они хорошо понимали друг друга.

— Он приехал оправдаться за Дерпт и не уклонится: поставь его полк сразу же за венграми накануне штурма.

Замойский кивнул: король понял его правильно.

— Делай, как должно делать. — Стефан встал, и все встали. — Я пойду отдохну и вам советую, особенно тебе, Ян.

Они поклонились молча. Папский легат Антоний Поссевино спросил Замойского:

— Это тот князь Курбский, которого так охранял покойный Радзивилл Николай Черный?

— Да.

— Странная дружба… — задумчиво сказал легат.

— Курбский женился на родне Радзивилла — Марии, княжне Гольшанской, — сказал ксендз Пиотровский. — Говорят, его спас от ливонского плена один монах по имени Никола Феллини.

Папский легат посмотрел на Пиотровского, о чем‑то размышляя. А канцлер, угнув массивную голову, словно спал сидя, сцепив пальцы рук на скатерти.

— Всякий, кто служит вольно или невольно нашей матери–церкви… — сказал Антоний Поссевино и оборвал. Теперь он смотрел на Замойского, но тот словно окаменел, даже дыхания не было слышно. — Доброй ночи вам, пан канцлер, — легат поклонился.

Маленькие глазки трезво и ясно глянули из‑под надбровий, канцлер приподнял грузное тело, наклонил голову. Когда он остался один, его угрюмое Лицо расслабилось и плечи тоже. Он откинулся на спинку резного кресла и закрыл глаза: теперь он по–настоящему впадал в усталую дремоту, которую сейчас мог себе позволить хоть на краткое время.

Курбский, вылез из повозки за воротами монастыря: он не хотел, чтобы его видели больным, но не мог приехать верхом, как все. У крыльца дома, где расположился гетман и канцлер Ян Замойский, стояли гайдуки в панцирях, оруженосцы держали оседланных коней, в стороне на груде бревен сидели два монаха. Курбский шел через двор, уставив глаза в одну точку на ступеньке крыльца, изо всех сил стараясь идти прямо, но чувствуя, что его невольно сносит куда‑то немного вбок. Он остановился, не доходя до крыльца, отер лоб и оглянулся: лучше бы он взял под руку Кирилла Зубцовского, пришел бы с ним вместе, и все. Хотя Кирилл должен быть при полку. Когда земля перестала уходить из‑под ног, он пошел дальше. Он не знал, что в узкое окно на него смотрит гетман Замойский, и хорошо, что не знал. В прихожей тоже стояла стража. Он назвался, и его пропустили. Замойский не предложил ему сесть. Он смотрел недовольно, набычившись, вертел в руке перо.

— Доброго здоровья, ясновельможный пан гетман, — сказал Курбский и поклонился.

— Как осмелился ты, князь, явиться сюда в нетрезвом виде? — спросил Замойский. — Я видел, как ты шел через двор.

Курбский тяжело, удушливо краснел, он не знал, что сказать, от унижения и беспомощной ярости.

— Вот уже год, как я не взял в рот ни капли вина, — выговорил он наконец.

Замойский смотрел на него пристально, он что‑то обдумывал.

— Твой полк будет под началом пана Александра Полубенского, с которым вы брали Изборск, — сказал гетман. — Ты поставишь его против стены и угловой Покровской башни, там, где крепость подходит к реке. Слева от тебя будут в траншеях венгры Гавриила Бекеша, сзади — регимент Полубенского. Ты будешь прикрывать батарею пятидесятипятифунтовую и ждать приказа идти на штурм сразу за венграми, а может быть, и перед ними. Когда идти, будет особый приказ. Понял?

— Да.

— Я сам буду следить за тобой, князь Курбский!

Замойский смотрел бесстрастно, рот его жестко сомкнулся, он протянул лист — письменный приказ. Курбский хотел взять, но лист скользнул из пальцев, он наклонился поднять — пол ринулся ему в глаза. Он упал на колени, опираясь на одну руку, старался встать изо всех сил, напрягаясь, — встать, чтобы не унижаться, он пытался поднять лист с пола, но промахивался — в комнате были сумерки, и они то сгущались, то рассеивались. Кто‑то сильный, грубый поднял его сзади под мышки, подставил кресло. Он сидел, силясь рассмотреть как бы сквозь мелькающую в глазах копоть лицо гетмана.

— Если ты так болен, то я отправлю тебя наместником в Дерпт, который ты прозевал в прошлом году. А если ты пьян, то тебя будет судить королевский суд, будь ты хоть трижды князем! — сказал Замойский, но Курбский услышал только одно: «в Дерпт» — и язык окаменел у него во рту: он увидел кровать в комнате с окном в сад, отбитую штукатурку на стене, грузные шаги по деревянной лестнице за дверью, где кого‑то волокли, вскрик — смесь боли, негодования, страха…

— Нет! — сказал он чужим, страшным голосом. — Нет, только не Дерпт! Я здоров. Это с дороги, я пойду, я хочу быть здесь, гетман, здесь, а не там, я сейчас встану, вот, смотри…

Опираясь о подлокотники, он приподнялся, но в глазах совсем потемнело, и он сел снова.

— На, выпей! — Замойский поднес к его рту кружку с водой.

Он выпил, закрыл глаза. «Только не Дерпт, Господи, молю тебя — только не Дерпт!»

Замойский позвал слуг.

— Отвезите князя в его дом, — сказал он. — Князь болен. Я пришлю к нему своего врача.

За Мирожским монастырем в полусгоревшей деревеньке на берегу реки, недалеко от переправы, Курбского положили в избе с разломанной печью и земляным полом. Слуги застелили избу хвоей, покрыли топчан шкурами и соорудили очаг — по–черному. Он лежал во власти своего бессилия. Даже приход королевского врача–итальянца не вывел Курбского из оцепенения. Врач терпеливо расспрашивал его, пугая латинские слова с польскими и немецкими, приготовил какой‑то горький настой, не велел вставать, резко садиться, ходить, пить вино и вступать в споры, — словом, повторил почти все то, что сказал врач–голландец Григория Ходкевича год назад. Он пустил Курбскому кровь — полтазика натекло, растер ему грудь душистым спиртом и, отказавшись от денег, уехал. Курбский не почувствовал благодарности: это была лишь еще одна проверка Замойского, и все. Он задремал, но проснулся сразу, когда услышал снаружи у крыльца голос Кирилла Зубцовского. Кирилл приехал из‑под осажденного города, он был в кольчуге, шлеме и высоких немецких сапогах–ботфортах. Он загорел, стал еще шире в плечах, уверенней в походке — война и власть шли ему на пользу. Курбский спросил, как дела с приступом.