Они подъезжали, и уже издали Андрей начал вглядываться в башню на холме — древнейшую цитадель литовских князей — замок Гедимина; она приближалась, темная на сером, а когда подъехали ближе и стали видны стены и ворота Нижнего замка, шпили и крыши города, вырвалось на миг солнце — и шестиугольная башня с королевским штандартом высветилась каждым изъеденным камнем кладки и глянула глазницами амбразур равнодушно и надменно. Здесь, на горе, построил ее князь Гедимин после вещего сна: он увидел Железного волка, который выл голосами ста волков. Здесь верховный жрец Лиздейка пророчил рождение великого города, и он стал действительно велик.

Они ехали уже улицами, мимо садов, стен, площадей, они миновали ратушу и поднимались к воротам Нижнего замка по дороге, мощенной булыжником, мимо каменных домов. Везде был камень. Всюду были люди в иноземных одеждах. Справа втыкались в осеннюю хмарь шпили высокого костела из красного кирпича — огромного и гордого костела святой Анны. Он смело и остро возносился в бегущие тучи, а за ним белели мощные стены и башни монастыря бернардинцев, который входил в ансамбль предмостных укреплений.

Андрей искал глазами кресты православной церкви — он знал, что она есть, — но ничего не находил. Он вообще ничего не находил своего, русского: вот эти люди в узком переулке, в шляпах с перьями и высоких ботфортах, эти дома из кирпича с фигурными петлями на ставнях и черепичными крышами, эта польско–литовская, немецкая и еще какая‑то непонятная речь, эти две красивые женщины в портшезах, которые пронесли алосуконные наглые слуги, и даже этот звон церковный, тонкий и мелодичный, — все было чуждо.

В костелах отошла месса, звон плыл, преломляясь в каменных улочках, в тупиках. Острожский снял шапку и перекрестился, и люди Курбского, переглянувшись, тоже стащили шапки: здесь они даже говорить по–русски опасались. Он помедлил и тоже снял лисий малахай. Он пристально глядел поверх голов и крыш на холм, на башню Гедимина. Вот в эту башню князь Кейстус увез Бируте, которая кусала ему руки и царапала лицо. Вот в этих подвалах во мраке полужили–полуумирали русские пленные. Здесь проходят шествия монахов перед свитой короля, идущего в костел, а в свите половина вельмож — лютеране [108]. Вот в той лавке продают оружие, а в той — ткани и одежду. Какую одежду носят сейчас при дворе короля? Он подумал об этом без интереса, холодом подуло в затылок, и он теснее запахнул подбитый мехом плащ.

— Куда мы едем?

— Сейчас направо и через улицу наш дом! — радостно сказал Константин Острожский.

«Наш дом. У меня нет дома!» — подумал Курбский, поворачивая голову. И тут он увидел справа за крышами купола небольшой деревянной церковки — православного храма. Вот куда она спряталась!

— Поезжайте, я догоню вас, — сказал он Острожскому и свернул в проулок.

Мишка Шибанов свернул за ним. Они спешились у церковной ограды, и Курбский вошел в полутьму сосновую, в детский, материнский уют, который давно забыл. Обедня отходила. Перед иконой Успения Божией Матери горели свечи, и Андрей стоял перед ней, плотно закрыв глаза. Там, на мощеной улице, шла жизнь литовская, здоровая и сильная, его обычная теперь жизнь. Он нехотя вышел из церкви к Мишке Шибанову, который держал коней, и, скрывая отходящее волнение, сел в седло. Но им долго пришлось стоять, пропуская большой отряд панцирной кавалерии, который входил в ворота Нижнего замка.

В доме Острожского было тесно, но просто — жена Константина, молодая еще и такая же, как он, полная, с ямочками и добродушная, приняла Курбского как близкого родича. В этот день он отдыхал, помывшись и переодевшись. Он узнал, что король примет его на следующей неделе в четверг, что Радзивилл Черный болен, но уже дважды присылал узнать, прибыл ли Курбский, и звал его к себе. Этого нельзя было избежать — все будущее Андрея было в этих руках: именно к гетману в первую очередь шли донесения из России. Что с семьей? Можно ли устроить побег! Хотя бы сыну, Алеше… Поздно вечером Курбский позвал бывшего слугу графа Арца — шведа Олафа, который теперь служил ему молчаливо и усердно.

— Я буду просить включить тебя в посольство в Москву, — сказал он Олафу. Длинноносое бесстрастное лицо кивнуло, глазки щурились на свечу, ничего не отражали. — Ты узнаешь, куда высланы или заточены мои, моя семья… Ты постараешься переправить их за рубеж через Псков. Я дам тебе имена верных людей. И денег, конечно.

Но как раз денег и не было: он все еще был безземельным князем и жил на долги и за счет гостеприимства.

— Когда я поеду? — спросил Олаф.

— Завтра после разговора с канцлером я скажу тебе. Иди.

«Завтра я получу в руки ответ Ивана» — эта мысль пришла и заслонила все.

Дом великого гетмана Радзивилла был рядом с только что построенной первой лютеранской церковью в Вильно. Она была похожа на простой каменный дом с высоким коньком, и Курбский качал головой, проезжая мимо: как мог король разрешить еретикам строить свои молельни? Он отбросил эту опасную мысль, въезжая во двор Радзивилла, полный вооруженной стражи. Трижды спрашивали его имя, пока он не дошел до дубовых дверей комнаты больного гетмана. Радзивилл, закутанный в меховой плащ, сидел у горящего очага. Его горбоносое лицо похудело, стальная челка совсем поседела, но светлые глаза были по–прежнему проницательны и строги. Он прикоснулся длинной ладонью к плечу Курбского, сказал: «Садись!» — и продолжал смотреть в лицо, ничего не спрашивая.

— Как твое здоровье, князь? — спросил Курбский.

— Мое здоровье и твое тоже в руках Божьих.

Курбский кивнул. Он ждал вопросов, но Радзивилл молчал. Наконец он сказал:

— Я просил короля, и он примет тебя в четверг. Грамоты готовы и утверждены; после Рождества ты можешь въехать в свои новые владения. Это бывшие земли матери Августа, королевы Боны [109].

— После Рождества?

— Да. Ведь начинается, кажется, ваш пост? В пост нельзя дарить земли и устраивать пиршества… — Радзивилл насмешливо посмотрел куда‑то мимо. — Правда, в четверг ты будешь на пиру, но это обычный пир. Август не любит постов. И не любит принимать решения: не говори с ним о делах — все сделано, грамоты скреплены его печатями.

Андрей понял, что все это сделал Радзивилл.

— Без тебя я ничего бы не получил.

— У тебя есть деньги? Тебе надо одеться для придворной жизни. Только мне король прощает темное платье. Возьми, сколько тебе надо.

— Я уже взял у Острожского, благодарю тебя еще раз. Я хотел просить другого…

— Ответ Иоанна тебе? Он здесь. — Радзивилл открыл ларец и вытащил завернутый в шелк пергамент. — Я прочел его, ответ тебе — это открытое письмо, ты сам увидишь. Это письмо для всех нас.

Андрей взял свиток и сжал его чуть–чуть, как чье‑то горло. Он хотел бы сейчас же прочитать ответ Ивана, но это было немыслимо. Он постарался думать о другом.

— Я еще хотел просить тебя, гетман… — Он никогда почти не называл Радзивилла по имени. — Я хочу послать с вашим посольством лазутчика, чтобы устроить побег моей семьи. Это швед, бывший слуга графа Арца. Он убьет любого, кого я укажу ему…

Радзивилл странно смотрел в лицо, постукивая пальцами по подлокотнику.

— Когда ты приехал в лагерь под Полоцком, я хотел сказать тебе, что, возможно, твоей семьи уже нет. Я получил известие из Москвы, что они были заточены безымянно в разные монастыри. Обычно такое заточение, в монастырские тюрьмы, кончается безымянной смертью.

Он сказал это твердо и сурово, как воин воину, и следил, как медленно серело полнокровное лицо Курбского, как сжались и разжались его губы.

— Выпей, — приказал он, и Курбский взял и выпил полный кубок вина.

Он не почувствовал ни вкуса, ни запаха, только мягкий удар в темя и жар в щеках. Он ни о чем не мог спросить.

— Твои родичи — все из рода ярославских князей, семей около сорока, — высланы, разорены, казнены. Твои друзья — знатные люди — все заточены. Это, — он подвинул со стола листок с записью, — князья Александр Горбатый с сыном, Ховрины, князь Иван Кашин, Димитрий Шевырев, Иван Куракин, Димитрий Немой. А князь Петр Горенский схвачен на нашей границе и казнен. И другие к этому времени, может быть, тоже уже мертвы.