— Врачу бы ее показал.

— Эх, брат Денис! — я пригласил невропатолога. Она выгнала его. Встретила однажды в трамвае меня с лаборанткой нашего завода — и приревновала. Спасенья нет!

Вячеслав Андреевич замолчал, зажал голову руками, уперев локти о колена. Денис Иванович успокоился. Оказывается, ничего страшного не произошло, а это главное. Придет домой, расскажет Шуре, и долгожданный мир в семье наступит снова. А у Вячеслава с Тосей просто блажь и ничего больше. Экая беда — женщина без ума любит своих детей. Да это ж хорошо! Ревнует? Редкая женщина не ревнует! Денис Иванович как можно душевнее сказал:

— Выше голову, друг! Я думал у тебя страшнее, а у тебя пустяк.

— Пустяк? — поднял голову Вячеслав Андреевич. — Ты говоришь, пустяк?

— Ну да! Перемелется — мука будет.

— Погоди, а ты понял ли что-нибудь из того, что я тебе рассказал?

— Чего ж тут не понять? Понял, конечно.

— Все равно говоришь — пустяк?

— Ясное дело!

Вячеслав Андреевич странно взглянул на Дениса Ивановича, поднялся и, кивнув через плечо:

— Прощай, Денис, — зашагал по аллее.

Денис Иванович смотрел на сутулую спину удалявшегося друга, не понимая, почему он обиделся.

— Ну и чудак же Славка!

Домой возвращался успокоенный. Через каких-то десять минут объяснит Шуре все, что узнал от него, и покой снова поселится прочно в его доме. А когда в семье мир и покой, то и жить веселее и солнце тебе улыбается ласковее.

Шура выслушала мужа с обидным равнодушием. И его прорвало:

— Да ведь ничего же не произошло! — закричал он. — Ничего! История выеденного яйца не стоит! Чего ты ее так близко приняла к сердцу?

— Да разве дело в Синицких? — тихо спросила Шура. — В тебе же дело!

— Во мне? — нахмурился Денис Иванович, с трудом соображая, почему жена продолжает сердиться. Кажется, он ничего предосудительного не сделал. Но покоя на сердце уж не было.

ГЛАВНЫЙ

Однажды в редакцию вошел высокий человек лет тридцати в офицерской шинели без погон, с еще неспоротыми голубыми петличками и в шапке-ушанке — дело было глубокой осенью.

Под тяжестью его шагов жалобно поскрипывали половицы — редакция тогда занимала старый домишко. Лицо у пришедшего было не очень примечательным — скуластое, курносое с маленькими синенькими глазками. Волосы и брови напоминали спелую солому.

Он протянул мне через стол широкую мужицкую ладонь и отрекомендовался:

— Ваганов Леонид Сергеевич. Главный агроном райзо. Принес небольшую статейку.

Я взял у него вчетверо сложенный тетрадный лист, предложил Ваганову присесть на старый, еще довоенный, скрипучий стул и принялся читать. Но читать сейчас, при нем, откровенно говоря, мне не хотелось, я скользил глазами по строчкам, написанным четким твердым почерком, не вникая в их смысл. Почему-то чувствовал при нем неловкость, будто не он, а я пришел к нему незвано и не по делу. Наконец, я положил «статейку» на стол, прихлопнул ее ладонью и сказал:

— Хорошо. Опубликуем.

— А я, знаете, до войны работал главным агрономом Есаульской МТС. Тогдашний редактор из меня все жилы вытянул — заставлял писать. Привык, вот и потянуло к вам, — Леонид Сергеевич улыбнулся, и лицо его сделалось вдруг симпатичным, и неловкость у меня как-то само собой исчезла.

И мы разговорились. О том, о сем, дошли и до фронтовых воспоминаний. Тогда эти воспоминания были горячими, они даже незнакомых людей делали своими. Если же вдруг оказывалось, что воевали на одном фронте или служили в одном виде войск, то вроде бы роднились. Леонид Сергеевич оказался парашютистом-десантником, а я тоже был им. Разговоров хватило на весь вечер, мы и потом не раз возвращались к этой теме. Уходя, он спросил:

— Верхом ездить умеешь?

Вот чего не мог, того не мог. Не было случая научиться.

— Жаль. А то мы бы с тобой по району верхом. Лучшего способа не вижу.

В редакцию с тех пор Леонид Сергеевич заходил частенько, неизменно приносил свои «статейки», ругал за агрономические ошибки, которые проскальзывали в газете. Собственно, ругал-то он не меня, а того, в чьей статье обнаруживалась ошибка. Но он ругал так, что рикошетом влетало и редактору, потому что редактор как-никак должен хотя бы элементарно разбираться в этих вопросах сам. Однажды, разохотясь, Леонид Сергеевич даже лекцию прочел по истории земледелия. Глаза он мне открыл тогда на многое.

Но в районном центре Ваганов бывал все-таки редко. Больше мотался по колхозам. Ездил он верхом на кургузой, но удивительно шустрой лошадке какой-то мышиной масти. Позднее лошадка у него что-то обезножела, и Леонид Сергеевич путешествовал пешком. Он неторопкой походкой шагал от деревни к деревне, по пути осматривал поля, беседуя со встречными. Агроному были рады везде, уважали его, советовались с ним.

…Весна в тот год капризничала — то лил дождь, то падал мокрый тяжелый снег, то поднимался несусветный ветер, который пронизывал насквозь. Техника за военные годы сильно поизносилась, а новую и не обещали. Пахали и сеяли на тракторах-колесниках, а на них уже и живого места не оставалось.

Надо бы такой трактор водрузить где-нибудь в поле на видном месте, как памятник: ставят же памятниками танки!

В первых числах мая, наконец, установилась солнечная теплая погода. Выйдешь на улицу и остановишься потрясенный. До чего же хорошо! Небо голубое-голубое и приветливо распахнутое во всю ширь. Воздух чистый, промытый дождями и напитанный терпким духмяным испарением земли. На деревьях трескались почки и крохотные, бледной зелени листочки высунули свои клювики. Молодая трава пробилась на буграх, а тут же рыжела прошлогодняя, пожухлая. Шло вечное и удивительно прекрасное обновление жизни.

Из области жали вовсю — сеять, сеять и сеять. Не терять ни часа, ни минуты.

В один из таких вот горячих деньков поехал я в Заварухино. Там тогда был колхоз «Красная звезда». Прибыл раненько утром и застал в правлении все начальство — и председателя, и бригадиров, и, к моей радости, Леонида Сергеевича. Курили самосад так, словно соревновались, кто больше надымит, даже нельзя было различать лица. Кто-то открыл окно, однако дым будто утрамбовался и никакими ухищрениями его теперь из кабинета не выкуришь.

Я присел рядом с Леонидом Сергеевичем. Прислушался, стараясь сразу же понять, о чем идет разговор. Но он брел, как лошадь без поводьев — неизвестно куда и когда свернет. Помянули какого-то Ваську Мельника, который спьяну забрел к соседке и та его отдубасила. Вспомнили, что на озимых гектара полтора за весну вымокло, следовало бы составить акт и их списать. Что-то нынче скворцы запоздали — может, холодное лето будет?

Председатель молчал, не руководил разговором, наверно, надеялся на главного агронома. Тогда Леонид Сергеевич сказал:

— Братцы, сводка у вас плохая.

Председатель кивнул головой, безропотно соглашаясь:

— Плохая.

Бригадир Иван Заварухин (их полдеревни было Заварухиных), одетый по-зимнему в шапке, усмехнулся в седые усы:

— Что проку в сводке? На нее где сядешь, там и слезешь.

— Нет, все-таки не торопитесь вы сеять, — гнул свое Ваганов, — ох, не торопитесь.

— Да куда же спешить, товарищ агроном? — это спросил кто-то из самого дымного угла.

— Смотрите, здесь редактор. За такие настроения в газете вас пропесочит. Ой, боюсь я за вас.

— Может, за себя, товарищ агроном? — это не унимался тот, в углу.

— И за себя тоже, — согласился Ваганов. — Только ведь наперед вам достанется на орехи, а мне остатки.

— Ты, Сергеич, не сумлевайся, — серьезно сказал Иван Заварухин. — Сеем мы не впервой, ты нас знаешь. Себе мы не враги, землю как-нибудь понимаем, все академии на ней прошли. Видел на бугре засеяли? Поспела земелька, а в березовых колках рановато. Там полетаю много. Верно, председатель?

Тот будто ото сна очнулся, с ходу подтвердил:

— Верна-а.

Вообще председатель здесь лицо безликое. А Заварухин — орешек. До войны сам был председателем. С войны вернулся, хотели избрать на прежний пост, наотрез отказался, остался бригадиром. Говорил, что бригадир ближе к земле, чем председатель. А за войну о земле до слез натосковался.