Моторка уплыла, наполняя вечернюю тишину гулким веселым говорком.

Не успели мы уснуть, как раздался стук в окно.

Бабушка Дуся спросила:

— Чего?

— Добрый вечер, бабуся.

— Какой вечер, ночь уже.

— В городе был. Приезжаю, а Тоська говорит…

— Иди, иди, спи. Ничего твоему дедушке не сделалось.

Дня через два ходил Иван Иванович в гости к пионерам. Они разожгли огромный костер, расселись вокруг и заставили дедушку рассказывать о своей жизни. Девчонкам и мальчишкам было десять-двенадцать лет, а дед родился в прошлом веке, при царе-кесаре.

Иван Иванович рассказывал, как этому царю дали по шапке, как народ воевал за Советскую власть. Рассказывал о том, как бежал от расстрела, к которому приговорили его, коммуниста, беляки, о трудных годах коллективизации, когда кулаки дважды стреляли в него из обреза.

В последний вечер мы сидели с Иваном Ивановичем на берегу озера и курили. Кот Зайка лежал недалеко и с обожанием смотрел на хозяина. Бабушка Дуся собирала в саду малину. Я знал — завтра старик отдаст малину отдыхающим, несмотря на протесты жены.

Солнце спряталось за шиханом. Длинная черная тень упала на тихое озеро. Я спросил Ивана Ивановича, не жалко ли ему отдавать малину другим, бабушка Дуся ругается же.

— Это она от доброты ворчит, — улыбнулся Иван Иванович. — Я-то ее знаю. Она хоть и ворчит, но сама от меня не отстает. Мы с ней, почитай, сорок пять лет вместе живем.

Иван Иванович затянулся цигаркой, глядя на озеро. Мимо на лодках проплывали отдыхающие. Завидев старика, приветливо махали рукой. Он продолжал задумчиво:

— Когда меня в восемнадцатом вели на расстрел — все-таки я молодой тогда был, и Дусю любил больше всего на свете, и жить хотел — а вот без страха шел. Как ни толкуй, а не напрасно отдал жизнь, верил — возьмет наша правда, и хорошо будет на земле. А ты спрашиваешь жалко ли мне малину!

ПЕРЕЛОМ

Когда Таня появилась в красном уголке, художник Костя Воробьев, примостившись на крохотной сцене, что-то лежа рисовал на сером квадрате бумаги, кажется, «боевой листок». У окна в простенке была укреплена на мольберте неоконченная картина — Таня видела ее впервые и принялась придирчиво рассматривать. На белом коне Чапаев мчался в атаку, привстав на стременах и высоко над головой занеся клинок. Бурка и папаха лишь обведены контурами, но лицо уже выписано. На переднем плане за станковым пулеметом притаилась девушка, вероятно, знаменитая Анка.

Работа понравилась Тане, однако она спросила:

— Непонятно, что ты тут намалевал, Костя?

У Воробьева покраснели уши, но от работы не оторвался, промолчал.

— Нет, правда, — не унималась Таня. — У тебя конь того и гляди растопчет пулемет и Анку. Перспективы ты не чувствуешь, вот где беда.

На бумагу упала клякса, Костя опять ничего не сказал, сдержался.

— Я считаю, у тебя эту картину забракуют.

У Кости лопнуло терпенье. Он медленно поднялся, большой, неуклюжий, и повернулся к Тане. Широкоскулое лицо побагровело, а глаза покраснели.

— Слушай, ты! — с выдохом прошептал он и шагнул к девушке.

— Ох, какой ты злой, Костя! — улыбнулась Таня так обескураживающе, что Костя лишь тяжело вздохнул, безнадежно махнул рукой и снова прилег у серого квадрата, как усмиренный медведь.

Таня скрылась в своей «каморке», как она в шутку звала уголок за перегородкой, где размещалась небогатая цеховая библиотека.

Несколько минут спустя Таня появилась опять, но уже не в пальто, а в рабочем халате, не в шляпке, а в скромной косынке, с книгой в руке. Она спустилась по лестнице в цех. Словно из-под земли, перед нею вырос технолог Слава Бергамутров, парень лет двадцати пяти, худощавый, в очках. Он приспособил шаг под Танин. Молча шагали по пролету и, наконец, Слава сказал:

— Понимаешь, я этот кронштейн изменил совершенно, у плашки сместил отверстия, по-моему, получилось то, что нужно.

— Слава, но это же неинтересно.

— Да? — наклонил голову Бергамутров, нацеливаясь очками в ее карие насмешливые глаза.

— Ты каждый день начинаешь с изменений в своей машине и никогда не говоришь «здравствуй».

— Что правда, то правда, — покорно согласился Слава, — но моя машина сулит большие экономические выгоды. Подсчитано совершенно точно…

— Господи, я это уже знаю.

— Вот, понимаешь, — смутился Слава. — Когда же я тебе об этом говорил?

— И вчера, и позавчера.

— Извини, пожалуйста. А ты слышала — в нашем заводском театре сегодня премьера.

— Это уже интересно! — улыбнулась Таня. — Не слышала еще.

— Премьера, Таня! — воскликнул Слава. — И у меня два билета!

— Совсем хорошо!

Слава расцвел.

— Пожалуйста! Один тебе.

— Спасибо, Слава, но мне не нужно.

— П-почему? — поперхнулся Бергамутров.

— Отдай лучше Дусе.

— Л-ладно, — промямлил он, замедлив шаг, а потом и совсем остановился. Таня даже не оглянулась, шла неторопливо и гордо, держа под мышкой книгу.

В конце пролета, возле станка, заметила она Петю Ласточкина, который хмуро обтирал станину тряпкой: только-только прогудело на обед.

— Отчего ты хмурый, Ласточкин? — ласково спросила Таня, останавливаясь возле токаря. Петя, не торопясь, обтер тряпкой пальцы и мрачно ответил:

— Вот что, Ромашова, ты ко мне не подъезжай. Выступать все равно не буду.

— Что с тобой, Петя?

— Ничего. Но выступать не буду — хватит. Пусть другие выступают. Меня жена и так уже ругает. Как читательская конференция, так Ласточкин. Без Ласточкина ни на шаг. Я по-настоящему, без придирки, книги разучился читать.

Таня рассмеялась.

— Не бойся. На этот раз обойдемся без тебя. Ты скажи: где найти Василь Васильевича?

— Заболел.

— Когда? — забеспокоилась Таня. — Что с ним?

— Сердце пошаливает, ты же знаешь.

— А он у меня «Тихий Дон» просил.

Возвращаясь обратно, Таня возле стенда, где обычно вывешивали «Крокодил», увидела толпу рабочих и стала проталкиваться вперед. Заметила непокорный хохолок на голове Воробьева. Костя кнопками прикреплял серый квадрат бумаги. Протиснувшись к Косте, Таня задумчиво посмотрела на карикатуру: Иван Сороковкин барахтался в груде бракованных деталей. Возле остроносого лица Ивана красовалась черная клякса, похожая на шестеренку без отверстия.

— Неаккуратная работа, — сказала Таня, глядя на затылок художника. Костя вздрогнул, с остервенением всадил последнюю кнопку и, не оглядываясь, боком стал выбираться из толпы.

— Клякса-то здесь причем, товарищи? — громко сказала Таня, но Костя уже скрылся за дверью. И карикатура потеряла для нее интерес. Таня отошла в сторонку и почувствовала, что кто-то тянет ее за рукав. Оглянулась. Рядом стоял пожилой, усатый рабочий Ванюшов.

— Ромашова, вы будете сегодня менять книги?

— Буду! — дернула плечиком Таня и стала подниматься на второй этаж, к себе в библиотеку.

Вечером Таня навестила Василия Васильевича. Старый мастер жил скромно, но хлебосольно. К нему часто заглядывали не только ровесники, но и молодежь. Гости чувствовали себя у Василия Васильевича, как дома. Когда пришла Таня, Василий Васильевич сидел в кресле-качалке возле печки. К удивлению Тани, у мастера были Петя Ласточкин, Костя Воробьев и Слава Бергамутров.

Что Петя Ласточкин заглянул к Василию Васильевичу — было неудивительно. Кто как не внук должен проведать заболевшего деда.

И Костя пришел не без причины: он принес портрет Василия Васильевича. Хотел сделать приятное старику. Вон и портрет — в переднем углу, на столике. Таня взглянула на портрет, — удачный, ничего не скажешь. Старик глядел с него умно и молодо, как будто хотел сказать: «Славные вы, ребята! Мне, старику, радостно на вас смотреть». Что за молодец этот Костя!

Ну, а Слава как попал сюда? Тане всегда казалось, что у Василия Васильевича со Славой в цехе были самые натянутые отношения. Странно… Тем более, еще днем Бергамутров хвастался, что у него два билета на премьеру!