Написал отец и про Николая Глазкова. Успел повоевать, но вернулся инвалидом: разбило ему локтевой сустав. Орден Красной Звезды привез и медаль «За боевые заслуги».

Секретарем партбюро батальона был старший лейтенант Бутц. Сухощавый, невысокий, морщинистый. Родом из Ленинграда. В два раза старше меня. В батальоне за глаза называли его Питерским рабочим. Советовали иногда:

— Наведайся к Питерскому рабочему, у него глаз верняк!

Или:

— Поговори с Питерским рабочим, он должен знать.

Старший лейтенант Бутц обладал удивительной способностью сходиться с людьми. Обычно при беседе с офицерами рядовые чувствовали неловкость. А с Бутцем неловкости не ощущалось.

До выполнения задания в тылу врага я не был лично знаком с Бутцем, хотя кто же в батальоне не знал секретаря партбюро! А когда вернулись, Бутц проявил к нам неподдельный интерес. Как-то во время марша он появился на привале в нашем взводе и вроде бы невзначай устроился возле моего отделения.

— Ну-ка, братцы, поделитесь махоркой! — сказал с улыбкой. — А я угощу вас «Беломором»!

Папиросы выдавали только офицерам, как доппаек. Мы мигом опустошили пачку, а он с удовольствием затянулся моршанской махоркой. И слово за слово, непринужденно, без нажима выпытал у нас все подробности о жизни в тылу врага.

В деревушке Сенная, где вскоре разместился батальон, Бутц нашел меня и завел разговор о моей жизни. Я выложил все, как на исповеди. Сказал и о документах, которые у меня исчезли. Правда, к тому времени я снова состоял в комсомоле, жаль было лишь потерянного стажа.

После разговора с секретарем партбюро мне предложили подавать заявление в партию. А я сам об этом уже подумывал.

Заседание партбюро батальона проходило в крестьянской избе. Вместительные сени, большая прихожая с русской печью и горница. Прибыло нас человек двенадцать, вызывали по одному. Из горницы, где заседало партбюро, вывалился очередной, вспотевший и возбужденный. Взглядом спрашиваю: «Ну, как?»

Он счастливо улыбается:

— Порядок! По Уставу гоняли!

Я ждал вопросов по Уставу и, конечно, его вызубрил. Но члены партбюро, осведомленные, что я учился на военно-политических курсах, оставили в покое Устав и принялись испытывать меня на знание истории партии. Да так основательно, будто на выпускных экзаменах. Я взмок от волнения. Но знания, приобретенные на курсах, еще не выветрились из головы, потому мои ответы членов бюро удовлетворили. «Ну, — решил я, — если на заседании партбюро родного батальона устроили экзамен с пристрастием, то что же будет в политотделе фронта?»

Штаб был в движении, заседание состоялось в поле. Предстал перед людьми высоких рангов: майоры, полковники. Бутц скупо, оттеняя самое главное, доложил. Я внутренне сжался, ожидая каверзных вопросов. А их не было! Если не считать одного, который задал председательствующий, седой полковник. Он весело, по-доброму улыбнулся и спросил:

— Страху-то натерпелся, когда летел в тыл врага?

Хотя и неудобно было признаваться, но что было, то было. И я ответил:

— Натерпелся.

— Хорошо, что не врешь, — сказал полковник. — Страх присущ каждому, все дело в том, как преодолеть его. Итак, есть предложение принять товарища кандидатом в члены ВКП(б).

В кандидатах я проходил три месяца. Тогда действовала инструкция ЦК партии, устанавливавшая для фронтовиков укороченный кандидатский стаж.

…Зиму и весну батальон занимался разминированием Гомеля, спасением от ледохода временных мостов на Соже. Основные были взорваны. Наплавные, сколоченные из досок, были непрочными ниточками, связывавшими один берег с другим. По ним днем и ночью мчались машины в сторону фронта и обратно. А ледоход на такой реке, как Сож, напористый. Он мог в два счета отрезать фронт от тыла.

С наступлением тепла роту бросили на разминирование полей. Но вскоре отозвали в Овруч, где размещался штаб фронта. Охраняли дороги, ведущие в город, устраивали облавы на бандеровцев. Осматривали каждый куст, проверяли чащобы. Однажды обнаружили вооруженную группу людей в штатском. Поднялась перестрелка. И непостижимым образом группа исчезла. Была — и нет ее! Словно сквозь землю провалилась. О том, как умели прятаться бандеровцы, об их искусно сооруженных схронах мы узнали позднее. А тогда бандеровцы задали нам загадку — куда могли исчезнуть? Ведь явный был им капут!

В середине июня батальон отправили на фронт под Бобруйск. Расположились в низкорослом березняке. По всему было видно, что готовится крупное наступление. Наша рота оказалась между артиллерийскими позициями и окопами переднего края. На небольшом пространстве негде было повернуться: пехота, машины, танки, самоходные орудия. Справа, на опушке березового колка, замаскировались «катюши». Я бы никогда не догадался, что это они — вороха зеленых веток и только. А Батенев уже разведал, что под этими кучами прячутся гвардейские минометы.

…О «катюшах» мы впервые услышали еще в сорок первом году. Повар Богданович новости всегда узнавал первым. У него столовались командир части и все офицеры. Богданович, как я уже, кажется, говорил, был добрым и общительным, а эти качества, естественно, располагали к нему. Для него существовало две категории людей: те, которые у него столуются, и те, кто не столуется. С первыми он был запанибрата, и с офицерами тоже. И на него никто не сердился. Однажды Богданович заглянул к нам во взвод. Было это в маленькой деревушке, в запущенном саду. С утра зелень крепко прихватило инеем, и мы жгли костер. По хатам размещаться не разрешали, ибо в любую минуту могли сняться с места. Богданович принял заговорщицкий вид, пригреб к себе воздух руками, приглашая нас приблизиться.

— Хлопцы, — сказал он, — скоро герману капут. Пушки такие выдумали — жгут германов дотла. Вжих — и дым один!

— Скажи, пжалста, зачем неправду говоришь? — поморщился Иманкулов.

— Вот те крест! Под Оршей вдарили — дым от германа! А пушки те «катюшами» зовут!

В конце сорок третьего зимой набилось отделение в хату погреться. Морозы лютовали, а нас гоняли на тактические занятия. Начальство справедливо рассудило: если солдат остается без дела, он портится.

Немолодая словоохотливая хозяйка слушала, как мы травим анекдоты и разные побывальщины, а затем вступила в разговор:

— А я огненные стрелы видела!

— Какие стрелы?

— Не иначе, Георгий Победоносец пущал. Сидела я в хате, чулки вязала, а война и подкатилась к деревне. Пушки бухають, солдатики палять, хаты пылають. Смертынька наступила. Легла я на пол, уши зажала и с белым светом прощаюся. Лежу, а сама думаю: «Гляну на белый свет в апоследний раз». Только голову подняла, а тут как зарычить, аж хата ходуном заходила. Мимо окон стрелы огненные летять. Летять и летять! Я и бояться перестала, потому как поняла — Егорий Победоносец сошел с небес и нашим помогаеть. Своих не тронет!

— Да это «катюша» играла, мамаша, — пояснил Батенев. — Такой гвардейский миномет.

— Какая такая Катюша, чего ты плетешь? — рассердилась тетка. — А еще командир, видать. Егорий это, сама видела!

— Егория, что ли?

— Бестолочь! — обиделась хозяйка. — Пошто Егория? Стрелы его!

…А теперь целый десяток «катюш» ждет своего часа. Утром они «поиграют» вволю!

Ночь коротали в березнячке. На передовой постукивал пулемет, слышалась автоматная перестрелка. Изредка рвались немецкие снаряды. Небо расцвечивали ракеты. Обычная фронтовая ночь.

Артиллерийская подготовка началась на рассвете. Грохотало так, что вздрагивала земля. Над головами с шипением и воем летели снаряды и мины. Взрывы по ту сторону передовой слились в сплошной протяжный гул, будто яростно рычали десятка полтора Змеев Горынычей. На опушке зашевелились зеленые кучи, из-под них показались вздернутые в небо рельсы. Через какую-то секунду выбросили они стремительные огненные стрелы. Скрежет и вой перекрыли артиллерийскую канонаду.

Сложное чувство обуяло нас — и робость перед такой мощью огня, и восторг от нее. Не успел смолкнуть последний залп, как в небе появились советские штурмовики. Шли на бреющем, волна за волной. Потом поднялась пехота. Нарастал и ширился шквал яростного «ура» и треск автоматов. Когда они стали удаляться, капитан Курнышев сказал командирам взводов: