— Не понимаю, господин Дангель.

— Думаете, я поверю, что между вами и фрау Милдой были секреты?

— Подпольные газеты у Милды… — все не мог прийти в себя Гедиминас. — Невероятно, господин Дангель! Милду никогда не интересовала политика. Это какое-то недоразумение, господин оберштурмфюрер.

Дангель внимательно посмотрел на Гедиминаса.

— Что ж, на сей раз ваши глаза не лгут, — сказал он, взбудораженный неожиданной догадкой. — Но факт остается фактом — газеты обнаружены в квартире Вайнорасов. Неужели вы думаете, что господин Адомас?..

— Я ничего не думаю, господин Дангель. Вы сами справедливо отметили, что между мной и Милдой секретов нет. Она столь же далека от политики, как и я, это уж мне хорошо известно, поверьте.

Дангель одобрительно покивал головой.

— Господин Джюгас, позвольте задать вам еще один вопрос, — задумчиво сказал он. — Мне известно, что не так давно вы с Адомасом Вайнорасом были близкими друзьями. Вы не из тех людей, которые столь легко поддаются женским прелестям, чтобы ради любви жертвовать моральными принципами. Какая причина толкнула вас разрушить семью друга?

Гедиминас печально усмехнулся.

— Семью разрушил сам Адомас, господин Дангель.

— Попрошу уточнить.

— Милда не из тех женщин, которым нравится носить перстни, снятые с трупов, господин Дангель. Ей противно целовать мужчину, от которого несет человечиной.

— Самка-вегетарианка, это вы хотели сказать? — Дангель деланно рассмеялся. — Да, в этом отношении вы под стать друг другу — оба травоядные. Вы, конечно, считаете, что у каждой двуногой твари, рожденной женщиной, есть право жить? Довольно поэтическая философия, господин Джюгас, но, увы, ненаучная. Вообразите только, какой хаос творился бы в природе, если бы сильные не уничтожали слабых. Фауна земного шара давно бы выродилась, так как посредственность, имеющая количественное превосходство, сожрала бы элиту. Тот же закон природы обязателен и для нас, людей. Увы, с увеличением числа травоядных его все чаще нарушали. Филантропы вашего типа, господин Джюгас, отравили сознание людей губительными идеями, прививая антигуманную мораль, по которой гений должен делиться куском хлеба с калеками, дабы, ограбив себя, самому превратиться в калеку. А мы говорим — нет! Земля принадлежит самым сильным, здоровым, талантливым! Каждый неполноценный — бремя для человечества, препятствие на пути прогресса, он не может править, создавать культурные и духовные ценности, его призвание — таскать кирпичи, из которых мы, совершенные, построим здание новой цивилизации. Германия призвана историей выполнить эту величественную миссию. По глазам вижу, вы не верите, господин Джюгас. Очень жаль. Диву даюсь, как вы, просвещенный человек арийской крови, не желаете идти в широко распахнутые перед вами ворота, а ищете дыру в заборе. Просто не понимаю литовских интеллигентов. Смешные дети, строящие домики из песка. Разжигают антигерманские настроения, распускают несуразные слухи, а не видят, что рубят сук, на котором сидят. Вы же помогаете красным, господин Джюгас! Москве! Если Германия потерпит поражение, во что, разумеется, не верит ни один нормальный человек, сюда придут русские. Не англичане, не американцы, на что вы уповаете, а именно большевики. Итак, я бы посоветовал обдумать мои слова и отвечать на вопросы без уверток. Не злоупотребляйте нашими хорошими манерами, господин Джюгас. Знаете ли, человеку не очень-то приятно, когда его вешают вниз головой и раскаленным железом щекочут пятки или срывают ногти. Весьма неприятная процедура. Стоит ли страдать за тех, которые в случае прихода красных все равно отправят вас на тот свет?

Дангель наполнил свою рюмку, отхлебнул и закурил новую сигарету. Гедиминас смотрел на его руку, лежащую на столе. Мертвенно бледную, чистую и холеную. Бывают ли у палачей такие красивые руки? Эти длинные пальцы с ухоженными ногтями могут сорвать цветок, ласкать женщину, погладить головку ребенка. Как легкомысленно поступает природа, украшая то, что следует изуродовать! Гедиминас вздрогнул, настигнутый картиной. Милда и Дангель… В кровати или на диване. Он не знал и знать не хотел подробностей. И так понадобились гигантские усилия, пока он вытравил из души картину, которую нарисовал сам, услышав скупое признание Милды. И теперь, когда ослабела воля, она снова со всей яркостью всплыла в сознании. Милда и Дангель… Белокурые волосы на подушке, гибкая ладонь с пальцами пианиста… На ее обнаженной спине, груди…

Гедиминас с ненавистью посмотрел на Дангеля. Усталость и апатию как рукой сняло.

— Я сказал вам все, что мог сказать, — бросил он, почувствовав, что невидимые тиски, сковавшие его перед Дангелем, ослабли. — Если б вы даже за ноги меня подвесили или сдирали ногти, как вы любезно изволили выразиться, я ничего бы не сумел добавить.

— Вы так полагаете? — Дангель презрительно усмехнулся, но не смог скрыть раздражения; выдали беспокойно блеснувшие глаза. — В нашем арсенале есть более эффективные средства, чем те, которые я на скорую руку перечислил. Полагаю, мы не успеем пустить в ход и половины из них, как вы запоете ангельским голосом, исповедуясь в своих и чужих грехах.

Гедиминас осклабился.

— Если я и провинился перед вами, господин начальник гестапо, то лишь в том, что стараюсь остаться человеком, — сказал он; ему страстно захотелось схватить со стола бутылку и ударить Дангеля по голове. — Применяя вашу терминологию — травоядным. Не умею пожирать людей. Что поделаешь, организм не принимает. Конечно, были все условия приспособиться к духу времени — уйти в лес или поступить к вам на службу, подобно Вайнорасу, — но, по-видимому, я из тех, кто охотнее согласится умереть от руки инквизитора, не замарав человеческое достоинство, чем остаться в живых с тридцатью сребрениками в кармане. Сомневаюсь, смогут ли ваши средства, от которых, как вы изволили выразиться, мученики поют голосами ангельскими, заставить меня включиться в их хор.

Дангель прищурился. Правое веко дернулось и застыло, словно приклеенное, лицо перекосилось. Но лишь на мгновение. Как будто он хотел рассмеяться, но спохватился, что это будет не к месту, и, смутившись, с досадой прикусил губу.

— Ja, Sie sind ein ungewöhnliches Wesen[45],— процедил он сквозь зубы. Его голос неузнаваемо изменился. — Но мы видели и таких. Опыт у нас, слава богу, есть. Вы относитесь к тому классу животных, которые не чувствительны к физической боли, но довольно живо реагируют на мучения другой, тем более — близкой твари. Полагаю, вы не останетесь равнодушным, любуясь, скажем, такой картиной: мои мальчики сжимают прекрасную ладонь фрау Милды специальными клещами. Кончики пальцев поначалу синеют, потом сквозь кожу просачиваются едва заметные капельки крови. Ноготки расшатаны, но еще далеко до полного маникюра: раскаленные докрасна иглы под ногти и все такое прочее…

Гедиминас съежился; он почувствовал рези в желудке.

— Вы этого не сделаете! — вскочив, пролепетал он. — Милда не виновата. Вы не можете так поступить с женщиной, которой… которую сами…

Дангель скособочился в кресле, и Гедиминас увидел в его руке пистолет.

— Коль скоро вы все равно отмалчиваетесь, сомневаясь, стоит ли положить в карман тридцать сребреников, — продолжал Дангель тем же бесцветным голосом, — мы вставляем в специальный станок ножку фрау Милды, которую мы с вами неплохо исследовали от щиколотки до того места, где она подвешена к туловищу. И вы слышите, как с хрустом ломается кость. Примерно так же хрустят сушки, но от этого звука у вас, пожалуй, не потекут слюнки, пусть даже вы три дня ничего не держали во рту.

— Уму непостижимо… — прошептал Гедиминас, утирая дрожащей рукой пот со лба. — Звери… На такое способны только звери…

— Почему же, господин Джюгас? Минута откровенности — и всего этого не будет. Выйдете отсюда под ручку с фрау Милдой, как молодожены из костела. И на ваши шалости с поставками мы закроем глаза. От вас, только от вас зависит — спасти или погубить дорогого вам человека и самого себя.