Тротуар стал шире, но Гедиминас, вместо того чтобы обогнать женщин, поравнялся с ними и нерешительно заговорил:
— Прошу прощения, я нечаянно услышал вашу беседу. Видите ли, я сам из Лауксодиса, поэтому поймите мое любопытство. Откуда вам известно, что партизаны этой ночью сожгли сеновалы фон Дизе и повесили старосту?
Женщины испуганно уставились на него.
— О-о, вы из Лауксодиса! — Малышка ласково улыбнулась Гедиминасу и разочарованно добавила: — Значит, неправда? И чего только люди не наговорят!..
— Я не говорю, что неправда, уважаемая. Не могу этого сказать, — подчеркнул Гедиминас. — Сегодня я ночевал в Краштупенай.
— Значит, и вы и мы ничего не знаем, — торопливо вставила женщина постарше, внимательно оглядев Гедиминаса с головы до ног. — Правильно говорят: за ветром в поле не угонишься. Но так уж повелось: принесет ветром слух неведомо откуда и через кого, а люди подхватят и долдонят, как попугаи.
— Да вы не бойтесь меня…
— Что вы! Сразу видно, приличный человек. Но нам сюда. — Старшая взяла подругу под руку, и они нырнули во двор.
Мимо на небольшой скорости снова прокатила черная машина Дангеля и остановилась у тротуара в десятке метров от Гедиминаса.
Гедиминас повернул было назад — не было ни малейшего желания приподнимать шляпу перед начальником гестапо, — но в этот момент кто-то сзади взял его за руки. С удивлением и досадой он посмотрел на двух мужчин, панибратски взявших его под руки, увидел на головах фетровые шляпы, на розовых лицах улыбки, напоминающие ухмылочку типа в дверях домика Милды, и все понял.
— Чего вам от меня надо? — резко спросил он, с тоской глядя на поленницы дров, за которыми исчезли женщины.
— Скоро узнаете, господин Джюгас, — сказал один из них. — Пожалуйте в машину.
— Только спокойно, — предупредил второй. — Наши «зауэры» с десяти шагов попадают в яблочко.
Мужчины отпустили руки, и все трое, словно закадычные приятели, вышедшие прошвырнуться в субботний вечер, дружно двинулись к автомобилю.
— Herein![43] — гаркнул первый, открывая заднюю дверцу.
В сущности, это не имело значения, но Гедиминасу почему-то полегчало, когда он увидел, что в машине, кроме шофера, никого больше нет.
— Руки! — резко сказал второй гестаповец, когда автомобиль дернулся с места.
Гедиминас молча протянул руки.
— Это наилучшим образом предохраняет от соблазна, который обычно бывает последним в жизни, — оправдывался первый гестаповец, надевая на Гедиминаса наручники.
«Начинают сбываться пророчества Марюса…»
Вдруг его охватил такой ужас, что он едва сдержал крик. Он не мог объяснить это неожиданное смятение, но знал — это не страх смерти. Такое чувство, пожалуй, знакомо жителю гор, который, сделав неосторожный шаг, падает в ущелье, видит приближающиеся скалы на дне и мучительно осознает, что все бы обошлось, пойди он другой дорогой. Нет, достаточно было не делать последнего шага. Но он же не мог не встретиться с Милдой! Ах, надо было оттолкнуть этих типов, когда они взяли его под руки, и броситься во двор. Бессмыслица, конечно. Валялся бы теперь в луже крови, а кругом толпились бы зеваки. Но не лучше ли это, чем неведомое будущее? Хрясть одному, хлоп другому, рывок в сторону, и не сидел бы теперь в наручниках. Как-то не решился. Что греха таить, не успел и подумать об этом: слишком уж был ошарашен загадочными событиями в квартире Милды. Вспомнил вчерашнюю фразу о кузнечике под прессом. Свершилось! Опустился пресс. Исполнилась жестокая шутка Липкуса: в одиночку хотели смеяться, в одиночку и заплачете. В одиночку. О, если б это было так! Но человек не может умереть только для себя, не умирая для других. Сколько будет горя у отца, Милды. Жестокая логика жизни: пользуешься правом быть убитым, чтоб не убивать других, и все-таки не можешь умереть, не придавленный горем близких людей.
В полном оцепенении Гедиминас смотрел на скованные руки, лежащие на коленях, и старался успокоить себя — ведь не случилось ничего непредвиденного. Он сознательно шел навстречу такой судьбе, которой мог избежать, только изменив своим принципам. Однако в глубине души чувствовал: что-то случилось не так, как должно было случиться.
Гестаповцы обыскали Гедиминаса и ушли, забрав все, что было в карманах. Он много слышал о жестокости представителей этой профессии, все время ждал, что они пустят в дело кулаки, но никто даже не замахнулся на него. Перед тем как уйти, они сняли с него наручники и пожелали (конечно, не без иронии) поскорей акклиматизироваться.
Помещение, в котором оказался Гедиминас, было средней величины комнатой, наспех приспособленной к новому назначению. Через большое окно, снаружи замазанное белой краской и забранное железной решеткой, сочились сумерки, скупо освещая выцветшие стены, деревянные нары с тюфяком и стул — единственную мебель в комнате. Воздух здесь был промозглый, с запахом плесени; перекошенный пол скрипел под ногами. Гедиминас попробовал сесть, но рассохшийся стул тоже завизжал на все голоса. Тогда он, не снимая пальто, растянулся на нарах. Та же музыка, бьющая по нервам. Как будто все сделано так, чтобы надзиратель за дверью слышал каждое движение заключенного. У Гедиминаса мелькнула мысль: в тюфяке притаились клопы, которые еще не успели переварить кровь лежавшего здесь до него человека, — но эта мысль почему-то не вызвала отвращения. Он тупо глядел на закрашенное окно и за металлической решеткой видел родной хутор, отца, глаза Милды. Картины были непоследовательные, обрывочные — случайные снимки из семейного альбома, — и он печально рассматривал эти фрагменты прошлого, стараясь ни о чем не думать. Все вокруг — шаги надзирателя за дверью, скрипение нар, четырехугольник окна, иссеченный решеткой, — все это вместе с бессвязными картинами, всплывающими в памяти, не имело никакого отношения к действительности. Время от времени он вскакивал с нар, принимался ходить по комнате, бессмысленно рассматривал стены или глядел в щель между рассохшимися половицами, потом снова растягивался на тюфяке. Время и пространство как бы застыли, и было странно, что в комнате становится все темней, а потом все светлей и из черной пустоты появляются стены одиночки. Утро! Впервые за много лет рассвело. Он не знал, когда заснул, да и не был уверен в том, что спал: оцепенение прошло, и перед глазами снова возникла суровая действительность. Ему показалось, что все еще длится вчерашний день. Чувство голода напомнило ему, что прошло немало времени с той минуты, когда он ел в последний раз. Он даже обрадовался, услышав громыханье засова, хотя ему тут же пришлось разочароваться.
— Выходи! — гаркнул эсэсовец, открывший дверь.
В узком темном коридоре его ждали двое.
— Rechts![44] — крикнул один из них.
Гедиминас пошел за ним. За его спиной стучали шаги второго надзирателя.
Так, гуськом, они вышли в тесный, мрачный двор. Слева виднелись высокие деревянные ворота, справа — неоштукатуренный дом из обожженного кирпича с окнами в готическом стиле. Войдя в широко открытую дверь, они поднялись по винтовой бетонной лестнице на второй этаж.
Кабинет Дангеля находился в конце коридора. Первый эсэсовец, энергично постучав костяшками пальцев, распахнул дверь и вытянулся для рапорта, но Дангель, по-видимому, жестом приказал ему отойти, потому что черная спина эсэсовца скользнула в сторону, открывая фигуру человека в мундире, вставшего за письменным столом. Тут же второй эсэсовец втолкнул Гедиминаса в комнату. Дверь за спиной бесшумно закрылась.
— Господин Джюгас! — Дангель, улыбаясь во весь рот, двигался навстречу Гедиминасу. — Какая приятная встреча! Садитесь, господин учитель. Нет-нет, не сюда, с добрыми друзьями я не люблю беседовать за письменным столом, это для официальной клиентуры. — Он взял Гедиминаса за локоть и — тот не успел даже опомниться от столь радушной встречи — подвел к круглому столику в углу комнаты, между окном и дверью. — Как выспались? Надеюсь, мои люди вежливы с вами?