К поставленной задаче дети шли своим собственным темпом. Уровень их развития оценивали Наставники. За работой дети переговаривались — о спортивных состязаниях, о торговле, о том, где можно достать вещь помоднее. Временами беседу возглавляли Наставники; они же могли внезапно начать деловую игру. Милена пожалела, что не захватила с собой книгу. Чувствовалось, что книги писали люди, в чем-то подобные ей самой: то же взвешенное, продуманное, постепенное движение мысли, сравнительно простой (а потому понятный) способ мышления.

Милена находилась в группе Физически Ориентированного Развития — так называемых Примитивов. Все Примитивы считались в той или иной степени умственно заторможенными. Больших надежд на Примитивов не возлагалось — большинству из них предстояло влиться в армию работников физического труда. Примитивы выходили из состояния детства медленнее других. Хотя сразу же, из стен Детсада, посылать десятилетних детей ворочать камни или таскать мешки было немилосердно. Поэтому после Размещения их еще год-два поддерживали вирусными инъекциями и физическими упражнениями, в основном по поднятию тяжестей.

Вот они сидят за столом. Примитивов можно было безошибочно определить по внешнему виду. Один или два паренька — здоровенные, толстые, но явно слабохарактерные, сами шагу ступить не могут. С неизменной улыбкой они глыбами возвышались над столом. Улыбками — приветливыми, с наивно робкой надеждой — они словно предлагали себя миру, надеясь, что он не будет с ними чересчур жесток; качество, которое в конечном итоге неизбежно сменится у них разочарованием. Вот тогда-то, и только тогда, эти ребятки станут довольно опасными.

Хотя особенно трудно общаться было именно с девочками. Девчонки над Миленой насмехались, постоянно стремясь подчеркнуть собственное превосходство. Впечатление было такое, что им попросту не сидится — настолько тянет найти кого-нибудь и заткнуть за пояс.

Милена с независимым видом села, но не на скамью, а рядом, на пол. Девчонки-Примитивы, хихикая, заговорщически пихали друг друга коленками.

— Тут же скамейки есть, Милена, — сказала одна из них, с плосковатым лицом, по имени Паулина.

— Чё, уже так устала, что и залезть не можешь?

Милена Примитивов ненавидела; ненавидела, что ей приходится находиться среди них. Она понимала, что у нее трудности с обучением, но эти-то, эти — просто дуры набитые. Даже природа наделила их ущербной внешностью: черты лица грубые, словно вырубленные долотом. Примитивы — и никуда от этого не деться. А ведь туда же: головы напичканы и Шекспиром, и Золотым Звеном философии, увенчавшимся Чао Ли Сунем. Подошла Наставница. С ней кто-то еще — новенькая, что ли? Точно, новая воспитательница.

— Ну что, коллектив? — весело спросила Наставница, обняв двух девочек за плечи. — Все довольны, все смеемся?

— А вон Милена на полу сидит! — злорадно воскликнула Паулина, вылупив луковицами глаза.

— Может, ей там просто удобней, — заметила Наставница, взглянув на Милену вполне благодушно. Надо сказать, что Воспитательницу Милену слегка побаивались. Учиться у нее не получалось, но она была далеко не дура. И иной раз говорила такое, на что язык не поворачивался хотя бы из вежливости. Их Наставницу звали мисс Хейзел. Милена считала ее просто красавицей. Изящный овал лица, карие глаза — как раз под стать фамилии [16]. У Милены даже сердце ныло — так хотелось на нее походить, чтоб она ее замечала.

Новая воспитательница была тоже очень миловидной — вьющиеся светлые волосы, большие глаза. Сердце у Милены так и зашлось. Опять кто-то, такой вот красивый, счастливый, целостный, — до чьего уровня ей, Милене, никогда не дотянуться. Новая воспитательница улыбнулась ей, приоткрыв безупречные белые зубы. Милена в ответ лишь молча на нее уставилась.

— Это наша новая Воспитательница, ребята, — представила мисс Хейзел. — Ее звать Роуз Элла. Мы с Роуз Эллой давно знакомы; она сама воспитывалась здесь, когда была еще ребенком. Росла она в Братстве Реставраторов, а размещена была сюда Воспитательницей. Так что очень даже славно, что все мы снова вместе! — Наставница поглядела на Роуз Эллу с искренней симпатией. От этой улыбки Милену охватило тихое отчаяние. Ну как, как люди становятся друзьями? Почему это у них выходит так легко, непринужденно?

Затем началось групповое Обсуждение — своего рода деловая игра, чтобы активизировать у Примитивов мышление. Наставница объявила тему.

ПРИ ВСЕХ СВОИХ НЕЗАВИДНЫХ ПЕРСПЕКТИВАХ умственно заторможенные обсуждали сейчас Дерриду и Платона. Это было своего рода упражнение: проследить, насколько способны окажутся Примитивы применить Золотое Звено философии к собственной жизни.

«Я читала Платона, — подумала Милена. — И Дерриду тоже. Правда, мало чего поняла, да и запомнила не все».

— Так что же Деррида говорит в своей статье о Платоне?

— Про письмо! — нестройным хором отозвались Примитивы. И тут же, активизируя свои готовно суфлирующие вирусы, начали вспоминать другие ответы.

— О беге времени! — принялись выдавать они поочередно информацию. — И о памяти. Письмо как инструмент памяти. Что именно не так обстоит с письмом.

Наставница улыбалась со скрытым превосходством.

— Он спрашивал, как, в самом деле, мог Платон прибегать к письму, если сам считал его фактической подменой мысли. Он считал его надуманным, искусственным знанием, к которому люди прибегают, на самом деле ничего, соответственно, не пережив и не постигнув.

«Вы всегда говорите вот так, свысока, — подумала Милена. — Все равно что заставляете нас метать кольца, зная, что мы в этом деле слабаки, а потом вот так улыбаетесь, когда мы промахиваемся».

— Звучит в точности, как говорят вирусы, — заметила она вслух. — В точности по заученному. А вот сам Платон вирусы, наверно, тоже бы ненавидел.

Наставница засмеялась.

— Совершенно верно, Милена. Да, да, он безусловно ненавидел бы вирусы. Как всем нам известно, они с Аристотелем заложили основы материалистического и идеалистического учений. Оба эти учения отвергнуты Золотым Звеном нашей философии. Платон верил в диктатуру. Он, разумеется, возненавидел бы и Консенсус, и нашу демократию.

Вид у Наставницы был довольный.

«Ну что, выскочка, получила по носу? — подумала Милена мстительно. — Потом, наверное, будет рассказывать учителям, что в этом гадком утенке кое-какие проблески ума все же есть».

— А я с ним согласна, — сказала Милена.

Примитивы обидно рассмеялись.

— Так ты, получается, у нас идеалистка? Да, Милена? Ты так же считаешь себя тенью на стене пещеры? Или ты расходишься с Платоном и считаешь себя материалисткой? И хочешь жить в каком-нибудь материалистическом государстве, с его иерархией вождей-диктаторов? Или при капитализме, когда царит экономический хаос? — Наставница по-прежнему улыбалась. — Или, скажем, в какой-нибудь стране с идеалистическим общественным устройством — теократией, например? Где тебе внушают, что ты проклята Богом и он желает, чтобы ты горела в аду, как у Данте?

Милена не считала себя ни материалисткой, ни идеалисткой. Разбитая в пух и прах, она замкнулась в себе.

«А я знаю, что имел в виду Платон! Что все вы получаете ваше знание просто так, не прикладывая к этому никаких усилий. Оно не ваше. Мне за каждое слово приходится бороться. Поэтому да, может, я действительно похожа на какого-нибудь сварливого старика Платона, встревоженного тем, что у людей есть новый инструмент, сверх меры облегчающий жизнь».

Наставница между тем переключила внимание на остальных Примитивов.

— Итак: как, по Дерриде, разрешается у Платона противоречие между письмом и письмом?

— «Фармаколиконом»! — вразнобой отвечали Примитивы.

— Правильно! — одобрила Наставница. — «Фармаколикон». Корень нашего слова «фармация», или «лекарство». Исцеляющие снадобья. То, что все мы называем «медикаментами». Но во времена Платона это слово означало одновременно и яд и лекарство. Поэтому письмо Платон считал и ядом и лекарством одновременно.