— Ну что, какая будет погода? — спросил у них Чертков.

— Да так, пока неопределенно...

Чертков презрительно хмыкнул: у него в кармане лежала недавно полученная радиограмма из Варде, сообщавшая, что «Малыгин» входит в зону антициклона.

Вскоре на полубе показался Вальтер Брунс. Он долго вглядывался в горизонт, посмотрел на анемометр.

— Через час — шторм! — крикнул он Черткову на ломаном русском языке.

— Вот: воздушный капитан, а толк в погоде понимает, — пробурчал Чертков.

Антициклон — это огромное кольцо штормового ветра. В центре кольца — зона мертвого штиля. В северном полушарии антициклоны движутся с места своего возникновения на северо-запад.

Вскоре «Малыгин» вошел в передний виток антициклона. Ветер не крепчал постепенно, а сразу, как дикий зверь, набросился на корабль. Море, только что спокойное, вздыбилось огромными волнами. Ледокол медленно взбирался на водяную гору, бушприт устремлялся вверх, словно моля небо о пощаде, корпус корабля почти на половину высовывался из гребня волны и повисал в воздухе. Казалось, корабль вот-вот переломится пополам. Затем, пройдя гребень, ледокол опускался вниз и одновременно валился набок. Бушприт и фортштевень зарывались в пенящуюся шипящую воду, а следующая волна словно тараном ударяла корабль в борт, обрушивая на него тысячи тонн плотной, тяжелой, как свинец, воды. Теперь в воздухе торчала корма, и лопасти винта, не встречая сопротивления, бешено крутились, сотрясая корабль. На минуту ледокол с форштевнем под водой замирал неподвижно, словно раздумывая, не погрузиться ли ему совсем в морскую пучину, но затем выпрямлялся и начинал снова лезть на крутую волну. Отсюда, сверху, море было похоже на перепаханную гигантским плугом водяную пустыню. Тусклое солнце бросало на него сквозь низкие, стремительно летящие облака угрюмый, какой-то ущербный свет.

Была самая тяжелая — одновременно килевая и боковая — качка, и пассажиры один за другим исчезали в каютах. Несчастный медвежонок, которого швыряло из стороны в сторону и то дело окатывало водой, жалобно скулил.

Валентина решила его утешить и, балансируя, направилась к нему. Гребень волны перекатился через фальшборт и подхватил ее. Я бросился к ней и схватил за руку. Нас понесло к борту. К счастью, мы задержались у кнехта. Два матроса кинули нам конец каната, и мы благополучно выбрались к поручням.

Это был мой последний подвиг. Тяжелая муть подступила к горлу, я наклонился через поручни и отдал свой утренний завтрак Нептуну. Пришлось спуститься в каюту и лечь на койку, крепко перевязав живот полотенцем. По опыту я знал спасительное свойство этого «средства». Я лежал, опираясь в переборки то пятками, то теменем. Переборки скрипели и стонали, словно их тоже мучила морская болезнь.

Когда корабль кренился на мою сторону, иллюминатор уходил под воду, и каюту окутывала зеленая полутьма. На переборке висело полотенце. Время от времени оно отделялось от стены и повисало в воздухе почти под прямым углом, затем возвращалось «в исходное положение» и словно влипало в фанеру переборки. На полу лежал валенок. Иногда он поднимался и задумчиво стоял, как будто кто-то невидимый вдел в него ногу. Затем падал, чтобы через какой-то промежуток времени опять встать. Вода в умывальнике выходила из резервуара в раковину и затем с шипением всасывалась обратно.

Иногда дверь каюты открывалась, и на пороге вырастала Валентина, оживленная, со сверкающими глазами, с крупными каплями воды на лице и волосах. Она оказалась в числе немногих, включая и команду, на которых качка не действовала.

— Ну, как ты, Мишук? — спрашивала она, крепко держась за косяки.

— Отлично! — отвечал я, становясь попеременно то на ноги, то на темя.

— Может быть тебе что-нибудь надо? — заботливо продолжала она свои расспросы.

— Конечно надо.

— Что же?

— Чтобы перестало качать!

Диалог прерывался таранным ударом волны в бок корабля. Ледокол замирал на месте, содрогаясь всеми фибрами. Затем гребной винт брал верх над тормозящей силой водяного вала, и поступательное движение возобновлялось.

— Ну, я пойду! — говорила Валентина. — Если бы ты знал, как интересно на палубе... Волны стали еще больше.

Она исчезала, захлопнув за собой дверь. Кстати, английские замки на тонких дверях кают щелкали, как пистолетные выстрелы, и обычно удавалось заснуть лишь после того, как отходил в объятья Морфея последний обитатель пассажирского трюма.

Иногда в дверях вместо Валентины показывался Юдин. Его тоже не укачивало. Он присаживался ко мне на койку и, упершись вытянутыми ногами в переборку, надежно заклинивался в каюте. Он не задавал, подобно Валентине, риторических вопросов, а, сверкая белозубой улыбкой, давал дружеские советы:

— Крепись, Михайло! Чертков говорит — через сутки шторм стихнет.

Через сутки — благодарю покорно!

Через сутки шторм действительно стих: мы прошли сквозь переднюю половину антициклона и оказались в его штилевом центре. Ветра не было, но волна по-прежнему валила корабль с боку на бок.

Мне стало легче, и я вышел на палубу. Вскоре опять завыл ураган: мы вошли в задний виток антициклона. Представьте себе ясно это движущееся по океану кольцо ветра, и вы поймете, что когда его задняя половина оказывается там, где уже прошла передняя, ветер будет дуть навстречу волне. Поэтому шторм срывал не только гребни волн, но всю их верхнюю часть и нес водяную пыль по воздуху. Океан словно был устлан простынями белой пены.

Ночью на вторые сутки качкой выбросило Черткова из его койки с высокими деревянными бортами. Ругаясь, он залез на капитанский мостик. Хотя корабль шел по ветру, крен приближался к пределу, ледокол могло положить набок. Опасность увеличилась тем, что трюмы «Малыгина» были пусты — весь груз остался на зимовках. Чертков пошел на рискованный маневр: приказал сделать поворот на 180° и встать против волны. Теперь волны не били в борт корабля, а с шипением вкатывались на бак и уходили в шпигаты. Качка сразу уменьшилась. Через двенадцать часов «Малыгин» снова повернул и пошел прежним курсом.

Наконец шторм утих. Пассажиры, изможденные, осунувшиеся, покинули каюты и высыпали на палубу. Прислонясь к поручням, с наслаждением вдыхали бодрящий морской воздух. Успокоился и медвежонок. Степенно переваливаясь с боку на бок, он прогуливался среди нас. Одна из метеорологичек решила познакомиться с ним поближе и приласкала его. Медвежонок встал на задние лапы, оказавшись почти одного роста со своей новой знакомой. Он крепко охватил ее передними лапами и стал с наслаждением сосать металлическую пуговицу на ее брезентовой куртке. Метеорологичка терпеливо ждала, поглаживая мишку по лохматой голове. Прошло пять, десять минут — медвежонок, блаженно посапывая, продолжал сосать. Метеорологичка попыталась освободиться, но не тут-то было: звереныш угрожающе зарычал и снова вернулся к пуговице. Пришлось разыскивать Никольского, чтобы он освободил метеорологичку из медвежьего плена.

Вечером, накануне нашего прихода в Мурманск, солнце скрылось за горизонтом. Наступила настоящая ночь. И тут Арктика подарила нам свой прощальный привет: на небосклоне возникли огни полярного сияния. Они появились сначала на востоке, потом перекинулись на север, то меркли, то становились ярче и, наконец, превратились в переливавшиеся красками ризы. Ризы развивались и свивались, захватывая половину неба. Понемногу фантастическая игра света стала слабеть и наконец исчезла.

На другой день, когда на горизонте показался мурманский берег, Баренцево море спокойно нежилось в золоте осеннего солнца. Трудно было себе представить, что всего сутки назад ледокол штурмовал огромные водяные валы.

«Малыгин» вошел в узкий, извилистый мурманский фьорд — темно-синяя вода, серые, зализанные морем шероховатые гранитные скалы, желтая, красная, лиловая осенняя листва — великолепная яркая палитра. Справа показались и исчезли домики Александровской научной станции. Ютились в изгибах берега рыбачьи хижины. Ледокол обгонял груженные треской моторные и парусные лодки.