Мыс круто обрывается к морю. На середине обрыва, прямо под нами, стоит на ледяном выступе медведь; ритмично раскачиваясь, вытянув голову навстречу далеким дрейфующим льдам, он нюхает воздух: ждет, когда вместе со льдами к берегу принесет тюленей.

Убивать медведя нет смысла: упадет в воду, не достанешь. Решаю его попугать. Даю выстрел. Медведь подпрыгивает, срывается с выступа и, перевернувшись в воздухе, падает в море. Выныривает и, вытянув шею, изо всех сил плывет вдоль подножия мыса. В торопливых движениях панический страх. Добравшись до отлогого берега, он выскакивает из воды и, неуклюже загребая вывернутыми внутрь лапами, улепетывает в глубь острова.

Когда мы возвращаемся, первые венцы сруба уже обозначают место жилого дома. Рядом лежит убитый медведь.

«Малыгин» должен забрать с собой на Большую землю плотников, поэтому приходится ждать окончания постройки. Пинегину удается уговорить Черткова воспользоваться благоприятными ледовыми условиями и попытаться побить рекорд северной широты свободного плаванья.

Покидаем бухту Теплиц, минуем мыс Бророк, поворачиваем к северу.

Многолетний паковый лед, покрывающий океан, высылает нам навстречу свои передовые отряды; вновь шуршат о борта ледокола льдины. На них чернеют тюлени и моржи. Когда «Малыгин», круша лед, приближается к ним, они беспокойно поворачивают головы, оглядываются. И потом, вдруг, неуклюже торопясь, бултыхаются в полынью и исчезают под водой.

На вторые сутки, ночью, — «условной» летней полярной ночью, когда так же светло, как днем, — мы были разбужены в своих каютах внезапно наступившей тишиной. Не стучала, сотрясая корпус корабля, судовая машина, не терлись с громким шуршанием о борта льдины, не шипели буруны за кормой, не поднимался и не оседал ледокол. Мы вышли на палубу. «Малыгин» стоял во льду, в паковом льду, простирающемся до полюса и дальше — до берегов Аляски. Застывшая изморозь одела ванты, реи, радиопровода прозрачным футляром, превратив их в толстые ледяные канаты. Это был уже не «Малыгин», а какой-то зачарованный корабль, арктический «летучий голландец». Торосистые льды уходили вдаль б туманную дымку, и в ней возникали зубцы, колонны, шпили несуществующих замков и соборов. Сквозь серо-розовые облака пробивался призрачный рассеянный свет невидимого солнца.

Это был нансеновский пейзаж, настолько нансеновский, что мы всматривались вдаль, ожидая увидеть двух человек, тянущих за собой, влегая в лямки, по торосам и ропакам тяжело груженные нарты. На ледоколе царило молчание. Молчали все — корреспонденты, научные работники. Молчал даже Чертков на своем капитанском мостике. И никто не проронил ни слова, никто не побежал за винтовкой, когда в туманной дымке показалась медведица с двумя медвежатами. Они шли, перелезая через ропаки и переплывая разводья, и мать, уйдя вперед, терпеливо поджидала отставших детенышей. Все трое прошли невдалеке от нас и скрылись в тумане...

Капитан и штурманы определили координаты корабля: мы находились на 82°21’ северной широты. Мировой рекорд свободного плаванья был побит.

«Малыгин» вернулся в бухту Теплиц. Невдалеке от полуразвалившихся построек экспедиций герцога Абруццкого и Файла стояли два новых домика и высилась на растяжках радиомачта. По берегу деловито расхаживали люди и бегали обжившиеся на новом месте собаки. Не было только вожака: он обиделся на то, что его взяли на поводок и, сойдя на берег, убежал в глубь острова. Ему стали выносить корм, сначала далеко от зимовки, потом поближе. Он съедал его, но снова уходил в глетчеры. Наконец он исчез совсем, став, очевидно, добычей медведей.

8-го сентября состоялось открытие самой северной в мире радиостанции. Красный флаг Советов медленно полз вверх по радиомачте, в полярной пустыне звучали звуки «Интернационала».

На другой день, забрав с собой плотников, мы уходили из бухты Теплиц. Четыре человека, выстроившись на берегу в короткую шеренгу, провожали нас залпами из винтовок. Залп следовал за залпом; казалось, зимовщики пытались выстрелами прогнать обступившую их тишину.

Огромная бухта уходила вдаль, пологий глетчерный щит острова Рудольфа четко вырисовывался в небе. Через пять лет этот щит превратится в полярный аэродром, на котором будут садиться мощные самолеты Водопьянова, Чкалова, Громова. Экипажи будут жить в двух больших, со всеми удобствами построенных домах.

На другой день мы уже опять были в бухте Тихой. В поселке наладился порядок, шла дружная спорая работа. Но неугомонный Папанин не считал дело законченным. Лишь только «Малыгин» бросил якорь, он явился на борт и полез в бункера.

— Слушай, браток, — обратился он к Черткову. — Подкинь мне еще тонн двадцать уголька.

И как Чертков ни упирался, доказывая, что ему не хватит угля до Мурманска, Папанин все же настоял на своем.

А потом он засадил всех женщин — метеорологов, Валентину, уборщиц чинить угольные мешки. И никто не отказался, все латали жесткую, грязную мешковину, латали охотно, старательно; трудно было в чем-нибудь отказать этому деятельному, добродушному, веселому человеку.

Когда спешные работы были окончены, состоялся обычный прощальный обед с тортами и тостами. Брунс с горечью говорил о том, что из-за кризиса Германия вынуждена ограничить свое участие во втором международном арктическом году посылкой физика Шольца в бухту Тихую и геолога Велькена на Новую Землю.

Случилось так, что Брунс сидел за столом на том же месте, где год назад сидел Зибург. И говорил он о том же — о передовой роли нашей страны в исследованиях Арктики и о кризисе, из-за которого страны Запада сократили размах научных работ. Оба — и Зибург и Брунс — недоговаривали одного: что первенство в научных исследованиях мы вырвали у Запада потому, что пятнадцать лет тому назад покончили с капитализмом.

«Малыгин» был готов к отплытию, но терпеливо простоял в бухте Тихой еще несколько часов: зимовщики писали письма к родным на Большую землю. Не писали только двое: Папанин и астроном и магнитолог Федоров.

Папанин не писал по простой причине: его жена осталась вместе с ним зимовать. Федоров предпочитал рассказывать родным о своей жизни не письмами, а рисунками. Он нарисовал выгрузку каких-то ящиков с ледокола в шлюпку, самого себя с мешком на спине, общий вид зимовки, свою комнату, охоту на медведя. Рисунки были стилизованы под наскальную живопись.

Через несколько лет, когда Федоров стал известен во всем мире как участник папанинского дрейфа, я как-то встретился с ним в Москве в Доме ученых. Мы разговорились, и я спросил, какое самое сильное впечатление осталось у него от этих восьми месяцев дрейфа.

— Намерзся на всю жизнь! — сказал он со своей спокойной, умной улыбкой.

Пока зимовщики писали письма, мы с Валентиной и Юдиным в последний раз обходили маленький поселок. Из кают-компании доносились звуки вальса «Дунайские волны». Мы открыли дверь. На столе стоял патефон, и Папанин и Чертков, обхватив друг друга за талии, с серьезным видом кружились и топтались под такт музыки. Приятно было смотреть на них, крепких, кряжистых, уже немолодых, с орденами на груди — полярного капитана с темным, выдубленным арктическими штормами лицом и старого партизана, неутомимого и жизнерадостного. Увидев нас, Папанин лихо притопнул и с удвоенной энергией закрутил Черткова.

...Мы уходили из бухты Тихой, взяв на борт старую смену зимовщиков, плотников и полугодовалого медвежонка, принадлежавшего метеорологу Никольскому. На зимовке остаются те, с кем мы успели подружиться в дни авралов. По установившемуся церемониалу полярных проводов они выстроились на берегу и салютуют нам залпами из винтовок. «Малыгин» отвечает трехкратным мощным гудком. И снова я испытываю то же чувство, как и несколько дней тому назад, когда мы покидали бухту Теплиц: что-то невозвратно уходит из жизни, и вместе с этим «что-то» уходит и частичка самой жизни.

...Мы вышли из Британского канала в Баренцево море и взяли курс на Мурманск. Наши метеорологички снова принялись за свои наблюдения.